Том 5. Багровый остров. Пьесы, повесть, черновые варианты романа «Мастер и Маргарита» 1928–1931 гг. - Михаил Афанасьевич Булгаков
Видимо, таинственная книжка была больным местом арестованного.
— Кто? Что? — спросил Пилат. — За тобой? Зачем запишет?
— А вот тоже записано, — сказал арестант и указал на протоколы.
— Вон как, — сказал Пилат секретарю, — это как находите? Постой, — добавил он и обратился к арестанту:
— А скажи-ка мне: кто еще симпатичный? Марк симпатичный?
— Очень, — убежденно сказал арестованный. — Только он нервный...
— Марк нервный? — спросил Пилат, страдальчески озираясь.
— При Идиставизо его как ударил германец, и у него повредилась голова...
Пилат вздрогнул.
— Ты где же встречал Марка раньше?
— А я его нигде не встречал.
Пилат немного изменился в лице.
— Стой, — сказал он. — Несимпатичные люди есть на свете?
— Нету, — сказал убежденно арестованный, — буквально ни одного...
— Ты греческие книги читал? — глухо спросил Пилат.
— Только мне не понравились, — ответил Иешуа.
Пилат встал, повернулся к секретарю и задал вопрос:
— Что говорил ты про царство на базаре?
— Я говорил про царство истины, игемон...
— О, Каиафа, — тяжко шепнул Пилат, а вслух спросил по-гречески:
— Что есть истина? — И по-римски: — Quid est veritas?
— Истина, — заговорил арестант, — прежде всего в том, что у тебя болит голова и ты чрезвычайно страдаешь, не можешь думать.
— Такую истину и я смогу сообщить, — отозвался Пилат серьезно и хмуро.
— Но тебе с мигренью сегодня нельзя быть, — добавил Иешуа.
Лицо Пилата вдруг выразило ужас, и он не мог его скрыть. Он встал с широко открытыми глазами и оглянулся беспокойно. Потом задавил в себе желание что-то выкрикнуть, проглотил слюну и сел. В зале не только не шептались, но даже не шевелились.
— А ты, игемон, — продолжал арестант, — знаешь ли, слишком много сидишь во дворце, от этого у тебя мигрени. Сегодня же как раз хорошая погода, гроза будет только к вечеру, так я тебе предлагаю — пойдем со мной на луга, я тебя буду учить истине, а ты производишь впечатление человека понятливого.
Секретарю почудилось, что он слышит все это во сне.
— Скажи, пожалуйста, — хрипло спросил Пилат, — твой хитон стирает одна женщина?
— Нет, — ответил Иешуа, — все разные.
— Так, так, так, понятно, — печально и глубоко сказал, качая головой, Пилат. Он встал и стал рассматривать не лицо арестанта, а его ветхий, многостиранный таллиф, давно уже превратившийся из голубого в какой-то белесоватый.
— Спасибо, дружок, за приглашение! — продолжал Пилат, — но только, к сожалению, поверь мне, я вынужден отказаться. Кесарь-император будет недоволен, если я начну ходить по полям! Черт возьми! — неожиданно крикнул Пилат своим страшным эскадронным голосом.
— А я бы тебе, игемон, посоветовал пореже употреблять слово «черт», — заметил арестант.
— Не буду, не буду, не буду, — расхохотавшись, ответил Пилат, — черт возьми, не буду.
Он стиснул голову руками, потом развел ими. В глубине открылась дверь, и затянутый легионный адъютант предстал перед Пилатом.
— Да-с? — спросил Пилат.
— Супруга его превосходительства Клавдия Прокула велела передать его превосходительству супругу, что всю ночь она не спала, видела три раза во сне лицо кудрявого арестанта — это самое, — проговорил адъютант на ухо Пилату, — и умоляет супруга отпустить арестанта без вреда.
— Передайте ее превосходительству супруге Клавдии Прокуле, — ответил вслух прокуратор, — что она дура. С арестованным поступят строго по закону. Если он виноват, то накажут, а если невиновен — отпустят на свободу. Между прочим, и вам, ротмистр, следует знать, что такова вообще практика римского суда.
Наградив адъютанта таким образом, Пилат не забыл и секретаря. Повернувшись к нему, он оскалил до предела возможного желтоватые зубы.
— Простите, что в вашем присутствии о даме так выразился.
Секретарь стал бледен, и у него похолодели ноги. Адъютант же, улыбнувшись тоскливо, забренчал ножнами и пошел, как слепой.
— Секретарю Синедриона, — заговорил Пилат, не веря, все еще не веря своей свежей голове, — передать следующее. — Писарь нырнул в свиток. — Прокуратор лично допросил бродягу и нашел, что Иешуа Га-Ноцри психически болен. Больные речи его и послужили причиной судебной ошибки. Прокуратор Иудеи смертный приговор Синедриона не утверждает. Но вполне соглашаясь с тем, что Иешуа опасен в Ершалаиме, прокуратор дает распоряжение о насильственном помещении его, Га-Ноцри, в лечебницу в Кесарии Филипповой при резиденции прокуратора...
Секретарь исчез.
— Так-то-с, царь истины, — внушительно молвил Пилат, блестя глазами.
— А я здоров, игемон, — сказал бродяга озабоченно. — Как бы опять какой путаницы не вышло?..
Пилат воздел руки к небу, некоторое время олицетворяя собою скорбную статую, и произнес потом, явно подражая самому Иешуа:
— Я тебе тоже притчу могу рассказать: во Иордане один дурак утоп, а его за волосья таскали. Убедительно прошу тебя теперь помолчать, благо я тебя ни о чем и не спрашиваю, — но сам нарушил это молчание, спросив после паузы: — Так Марк дерется?
— Дерется, — сказал бродяга.
— Так, так, — печально и тихо молвил Пилат.
Вернулся секретарь, и в зале все замерли. Секретарь долго шептал Пилату что-то. Пилат вдруг заговорил громко, глаза его загорелись. Он заходил, диктуя, и писарь заскрипел:
— Он, наместник, благодарит господина первосвященника за его хлопоты, но убедительно просит не затруднять себя беспокойством насчет порядка в Ершалаиме. В случае, ежели бы он, порядок, почему-либо нарушился... Exeratus Romano metus non est notus...[118] и прокуратор в любой момент может демонстрировать господину первосвященнику ввод в Ершалаим кроме того 10-го легиона, который там уже есть, еще двух. Например, фретекского и апполинаретского. Точка.
«Корван, корван», — застучало в голове у Пилата, но победоносно и светло.
И еще один вопрос задал Пилат арестанту, пока вернулся секретарь.
— Почему о тебе пишут — «египетский шарлатан»?
— А я ездил в Египет с Бен-Перахая три года тому назад, — объяснил Ешуа.
И вошел секретарь озабоченный и испуганный, подал бумагу Пилату и шепнул:
— Очень важное дополнение.
Многоопытный Пилат дрогнул и спросил сердито:
— Почему сразу не прислали?
— Только что получили и записали его показание!
Пилат впился глазами в бумагу, и тотчас краски покинули его лицо.
— Каиафа — самый страшный
