Марк Твен - Собрание сочинений в 12 томах. Том 4. Приключения Тома Сойера. Жизнь на Миссисипи
Ч. У.
бывшего Джека Ханта. Посылаю карточку м-ра Брауна. Перешлите ему мое письмо».
Вот истинное красноречие, неотразимое красноречие, без единого украшения, без единой прикрасы. Редко я бывал так тронут простым письмом. Читавший это письмо то и дело останавливался — так дрожал и прерывался его голос; а ведь он несколько раз читал это письмо наедине, чтобы улеглось волнение, прежде чем решил выйти с ним в свет. Он пробовал на мне — сможет ли он спокойно читать письмо своей пастве. Опыт был не особенно ободряющим. Однако он решил рискнуть и прочел письмо в церкви. он справился довольно удовлетворительно, но слушатели почти сразу перестали сдерживать свое волнение и плакали до самого конца.
Слава о письме разошлась но городу. Другой священник попросил одолжить ему рукопись, целиком вставил письмо в проповедь, произнес эту проповедь перед тысячной толпой в воскресенье, и при чтении письма аудитория утонула в слезах. Потом мой друг тоже ввел письмо в проповедь и выступил с этой проповедью в воскресенье на утренней молитве перед своей паствой. Еще одна победа была одержана. Все собравшиеся плакали как один человек.
Мой друг уехал на лето в рыбачьи поселки наших северных британских соседей и повез с собой эту проповедь, думая, что она может ему понадобиться. Как-то его попросили прочесть проповедь. Маленькая церковь была переполнена. Среди присутствующих был покойный доктор Дж.-Г. Холленд, покойный мистер Сеймур из «Нью-Йорк Тайме», мистер Пейдж, филантроп и борец за трезвость и, кажется, сенатор Фрай из штата Мэн. Чудесное письмо сослужило нужную службу: все были растроганы, все плакали; слезы непрерывным потоком струились по щекам доктора Холленда, и почти о каждом присутствующем можно было оказать то же самое. Мистер Пейдж был в таком восторге от письма, что он, по его словам, не мог успокоиться, пока не совершит паломничества в эту тюрьму и не поговорит с человеком, который сумел так вдохновить своего товарища по несчастью, что тот создал ото бесценное произведение.
Ах, какая злосчастная мысль пришла в голову Пейджу и еще одному человеку! Если бы они только находились подальше отсюда, это письмо продолжало бы звучать но всему миру и зажигать сердца всех народов еще тысячи лет, и никто даже не догадался бы, что это было наглейшее, бессовестнейшее, искуснейшее мошенничество, издевательство и подделка, когда-либо состряпанная для одурачивания бедных доверчивых смертных.
Письмо было чистейшим жульничеством, и другого такого жульничества, сколько ни старайтесь, вам не найти. Все было сделано безукоризненно, без сучка и задоринки, так — что не подкопаться, чисто, ловко, великолепно!
Читателю я открываю это сейчас, но мы сами узпа— ли правду только через много недель после этого происшествия и за много миль от этих мост. Мой друг вернулся из глубины лесов, и снова он и другие священники и светские ревнители веры начали наводнять аудитории своими слезами и слезами своих слушателей. Я усиленно просил позволения напечатать письмо в одном из журналов и рассказать слезную историю его триумфов; многие получили копии с письма и разрешение распространять его в рукописи, по не в печати; копии были отправлены на Сандвичевы острова и в другие дальние края.
Чарльз-Дадли Уорнер был однажды в церкви, когда там читали это уже потертое письмо, заливая его слезами. После, у выхода, он словно обрушил целый айсберг на спину священника, спросив:
— Вы уверены, что это письмо подлинное?
Это было первое подозрение, высказанное вслух, но оно произвело угнетающее действие, — как всегда бывает при первом выступлении против какого-нибудь кумира. Завязался разговор.
— Но… но что заставило вас усомниться в его подлинности?
— Я не могу оказать ничего определенно, но оно слишком подогнанно, слишком сжато и плавно, слишком хорошо составлено для невоспитанного человека, для неопытной руки. Я думаю, что написал его человек с образованием.
Литератор почувствовал руку литератора. Если вы сейчас просмотрите письмо, вы тоже это почувствуете, — это проглядывает в каждой строке.
Священник тут же ушел с растущим подозрением в душе и сейчас же написал другому священнику — в тот город, где Уильяме сидел в тюрьме и стал на путь истины; он просил разъяснений и разрешения человеку, имеющему отношение к литературе (он подразумевал меня), напечатать это письмо и рассказать его историю. Вскоре он получил следующий ответ:
«Преподобному…
Дорогой друг! В подлинности «письма заключенного» сомневаться но приходится. «Уильяме», которому оно было адресовано, сидел в тюрьме несколько месяцев, ожидая суда и объявил о своем обращении на путь истины, а преподобный мистер Н. — капеллан тюрьмы — весьма верил в искренность этого обращения, поскольку можно доверять в таком случае.
Письмо это было переслано одной нашей даме — учительнице воскресной школы — самим Уильямсом или, возможно, капелланом тюрьмы. Она была очень огорчена, что письмо получило такую огласку, так как это могло показаться нарушением доверия или оскорбить Уильямса. Что касается опубликования в печати, то дать на это разрешение я не могу; хотя, если будут выпущены имена и названия городов и особенно если письмо будет напечатано за границей, — вы, пожалуй, можете взять на себя ответственность за его опубликование.
Это замечательное письмо, и ни один гений христианского мира, тем более человек, не осененный благодатью божией, написать его не мог. Оно — проявление благодати в сердце человеческом, в падшем, грешном сердце, и тем самым обнаруживает свой источник, укрепляя нашу слабую веру в могущество всевышнего, побеждающего всяческий грех.
«Мистер Браун» из Сент-Луиса, как кто-то передавал, учился в Хартфорде. Все ли, кого выпускает Хартфордский университет, так же служат своему господу?
P. S. Уильямс все еще в тюрьме отбывает свой срок, — кажется, девять лет. Он был болен, ему угрожала чахотка, но за последнее время я о нем не справлялся. Дама, о которой я упоминал, как будто переписывается с ним и, наверно, заботится о нем».
Это письмо было получено через несколько дней после того, как было написано, и акции мистера Уильямса снова поднялись высоко. Низменное подозрение мистера Уорнера было схоронено в холодной-прехолодной могиле, где ему, казалось, и надлежало быть, Во всяком случае, это подозрение основывалось исключительно на силе внутреннего убеждения, а когда дело доходит до «внутренних убеждений», открывается очень широкий простор и место для споров, — свидетельство тому другое внутреннее убеждение, высказанное автором только что процитированного письма: что «это — замечательное письмо, и ни один гений христианского мира, тем более человек, не осененный благодатью божией, написать его не мог».
Мне было разрешено напечатать эту историю, с тем чтобы не называть людей и городов и послать рассказ за пределы нашей страны. Я выбрал австралийский журнал, так как это достаточно далеко от нас, и принялся работать над моей статейкой. А священники снова пустили в ход слезные насосы, используя письмо вместо поршня.
Между тем брат Пейдж усиленно действовал. Он не поехал в тюрьму, но послал копию знаменитого письма капеллану этого учреждения и, очевидно, вместе с тем задал ему целый ряд вопросов. Ответ пришел на четыре дня позже, чем было получено успокоительное послание другого служителя церкви; и раньше, чем я дописал статью, ответ попал ко мне в руки. Письмо сейчас лежит передо мной, и я привожу его здесь. Оно тоже исполнено «внутреннего убеждения» самого внушительного свойства.
«Тюрьма штата. Канцелярия капеллана. 11 июля 1873 года.
Уважаемый брат Пейдж, при сем прилагаю письмо, любезно присланное вами. Боюсь, что подлинность его установить не удастся. Оно якобы адресовано одному из наших заключенных. Подобных писем ни один наш заключенный не получал. Все получаемые письма тщательно прочитываются тюремными властями, прежде чем попасть в руки заключенных, и такое письмо не было бы оставлено без внимания. Кроме того, Чарльз Уильяме — не благочестивый христианин, а распущенный и хитрый блудный сын, хотя его отец — служитель господа. Его имя вымышлено. Рад был с вами познакомиться. Я готовлю лекции о жизни, наблюдаемой через тюремные решетки, и хотел бы прочесть ее в вашей местности».
Так окончилась эта маленькая драма. Моя бедная статья полетела в огонь; несмотря на то, что теперь материал был несравненно обширнее и богаче, чем раньше, вокруг меня было много людей разных толков, которые, хотя и жаждали гласности раньше, теперь единодушно хотели замять это запутанное дело, принявшее другой оборот. Они говорили: «Подождите, рана еще слишком свежа». Все копни знаменитого письма, кроме моей, внезапно исчезли; и с тех пор прежняя унылая засуха наступила в церквах. В общем весь город некоторое время широко ухмылялся, но были дома, в которых никто не смеялся и где было опасно упоминать о письме бывшего заключенного.
