Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя
— Билеты в Жиназио! Совсем недорого! Билеты в Жиназио! Кому билет в Жиназио?
Беспрестанно подъезжали экипажи с ливрейными кучерами. Жиназио празднично сиял огнями газовых рожков. Эга нос к носу столкнулся с Крафтом, подходившим к театру со стороны Лорето, в белом галстуке и с цветком в петлице.
— Что тут творится?
— Какой-то благотворительный праздник, — ответил Крафт. — Дамы устраивают, мне прислала билет баронесса д'Алвин… Пойдемте туда, поможете мне тащить на Голгофу крест милосердия.
Эга, рассчитывая пофлиртовать с баронессой, тотчас купил билет. В вестибюле Жиназио они встретили Тавейру, который прохаживался в одиночестве и курил, дожидаясь конца первой комедии под названием «Запретный плод». Тогда Крафт предложил пойти в буфет и выпить рома.
— Ну что там с кабинетом министров? — спросил он, как только они уселись за столик в углу зала.
Тавейра не знал. Все эти два долгих дня плелись ужасные интриги. Гувариньо домогается портфеля министра общественных работ, Видейра — тоже. Рассказывают о страшном скандале из-за синдикатов в резиденции премьер-министра Са Нунеса, который в конце концов хватил кулаком по столу и крикнул: «Тихо! Вы не на пикнике в Азамбуже!»
— Негодяй! — возмущенно воскликнул Эга.
Потом заговорили о «Букетике», о приезде Афонсо, о возвращении Карлоса к светской жизни. Крафт возблагодарил бога: этой зимой в Лиссабоне вновь будет цивилизованный дом с хорошим камином, где можно провести часок-другой за интеллектуальной беседой.
Глаза Тавейры заблестели:
— Говорят, будет еще один не менее привлекательный дом на улице Святого Франциска! Маркиз мне сказал. Мадам Мак-Грен будет принимать.
Крафт не знал, что она покинула «Берлогу».
— Сегодня вернулась в город, — сообщил Эга. — Вы до сих пор с ней не знакомы?.. Она очаровательна.
— Полагаю, что так.
Тавейра видел ее как-то мельком на Шиадо. Она показалась ему красавицей. И всегда прелестно одета.
— Она очаровательна, — повторил Эга.
Комедия закончилась, мужчины заполняли вестибюль, закуривали, шум понемногу нарастал. Эга, оставив Крафта и Тавейру в буфете, побежал в партер высматривать в ложе баронессу Алвин.
Едва он отодвинул портьеру и вставил в глаз монокль, как прямо перед собой увидел в ложе бенуара Ракел Коэн в черном платье, с огромным белым кружевным веером; в глубине ложи чернели густые бакенбарды ее супруга, а рядом с ней, облокотившись на бархат барьера и раздвинув в улыбке толстые губы, сидел Дамазо, пьяница Дамазо, во фраке, с крупной жемчужиной на манишке!
Эга опустился на край первого попавшегося кресла и в смущении, позабыв о баронессе, уставился на увешанный афишами занавес, поглаживая усы дрожащими пальцами.
Меж тем прозвенел звонок, публика не спеша возвращалась в партер. Какой-то толстый и хмурый господин, проходя на свое кресло, задел о колено Эги, другой — в светлых перчатках и приторно-вежливый — попросил разрешения пройти. Эга, бледный от волнения, ничего не слышал, ничего не понимал: взгляд его, поблуждав по залу, вновь остановился и застыл на ложе Ракели.
Он не встречал ее после Синтры, где порой видел издали, в светлом платье, среди зелени деревьев. И вот она перед ним, здесь, его Ракел, в черном платье с небольшим декольте, открывавшем безупречную белизну ее шеи, тщательно причесанная, совсем такая, какой она была в блаженные времена их встреч на «Вилле Бальзак». Такой он видел ее каждый вечер в театре, когда глядел на нее из глубины ложи Карлоса, прислонившись к переборке и тая от счастья. Тот же лорнет в золотой оправе, на золотой цепочке. Как будто немного побледнела, похудела, но все та же истома в глубоких, темных глазах, все тот же романтический облик полуувядшей лилии, и великолепные волосы по-прежнему ниспадают на плечи тяжелым каскадом; а когда-то эти волосы рассыпались под его руками по ее обнаженной спине. И под разноголосицу настраиваемых скрипок и шум незатихшего зала на Эгу постепенно нахлынула волна воспоминаний, от которых у него перехватило дыхание: широкое ложе на «Вилле Бальзак»; смех и поцелуи; куропатки, которыми они лакомились, сидя полураздетыми на краешке софы, и сладкая грусть вечеров, когда она тайком уходила, опустив вуаль, а он оставался в поэтическом полумраке комнаты, утомленный, напевая мотив из «Травиаты»…
— Вы позволите, сеньор Эга?
Тощий субъект с жидкой бородкой просил освободить его кресло. Эга смущенно встал, не узнав Соузу Нето. Занавес поднялся. У рампы слуга с метелкой из перьев под мышкой подмигивал партеру и злословил о своей хозяйке. Коэн стоял, заполняя собой половину ложи, и не спеша разглаживал бакенбарды холеной рукой, на которой сверкал бриллиант.
Тогда Эга с надменно-безразличным видом направил монокль на сцену. Слуга в испуге побежал на яростный зов колокольчика, а из-за кулис выскочила рассерженная мегера в зеленом капоте и чепце с бантом, отчаянно махая веером и бранясь с капризной девицей, которая топала ногой и взвизгивала: «А я буду любить вечно! Буду любить его вечно!»
Эга не мог удержаться и глянул краешком глаза на ложу: Ракел и Дамазо, склонившись друг к другу, как в Синтре, с улыбкой шептались о чем-то. Все чувства в груди Эги слились в одно: в беспредельную ненависть к Дамазо! Прислонившись к косяку двери, он скрежетал зубами, ему страстно хотелось подняться в ложу и плюнуть в толстую рожу соперника.
Он не сводил с него метавшего молнии взора. На сцене старый ворчливый подагрик генерал, потрясая газетой, требовал тапиоки. Партер смеялся, смеялся и Коэн. В это мгновение Дамазо, облокотившись о барьер и выставив руки в перчатках gris-perle, увидел Эгу, улыбнулся и, как бывало в Синтре, нагло и высокомерно помахал ему кончиками пальцев. Его оскорбительное приветствие заставило Эгу содрогнуться. А ведь не далее как вчера этот подлый трус хватал его за руки, дрожа всем телом, и вопил: «Спаси меня!..»
Тут Эга, вспомнив, хлопнул себя по карману, где лежал бумажник с письмом Дамазо… «Я тебе устрою!» — пробормотал он. Поспешно покинув театр, он чуть не бегом спустился по улице Триндаде, свернул на Лорето, сокращая путь, и, словно камень с горы, ворвался в высокий освещенный фонарем подъезд на площади Камоэнса. Здесь помещалась редакция «Вечерней газеты».
В патио великосветской газеты изрядно воняло. На полутемной каменной лестнице Эга столкнулся с простуженным субъектом, и тот сказал ему, что Невес с кем-то болтает наверху. Невес, депутат, политик, редактор «Вечерней газеты», несколько лет тому назад, на каникулах, был его соседом по пансиону на площади Кармо; с того веселого лета Невес задолжал Эге три золотых, и они были на «ты».
Невеса он нашел в большой комнате, освещаемой газовыми рожками без колпаков; редактор сидел на краю стола, заваленного газетами, сдвинув шляпу на затылок, и ораторствовал перед какими-то господами из провинции, которые стоя слушали его с почти религиозным благоговением. В нише окна беседовали двое пожилых людей и поджарый молодой человек в светлом шевиотовом сюртуке: его кудрявая шевелюра разлохматилась, как от ветра, а сам он, разговаривая, размахивал руками, словно мельница крыльями. За столом сидел еще какой-то лысый господин и усердно писал что-то на бумажной полосе.
Завидев Эгу (близкого друга Гувариньо) у себя в редакции в день политического кризиса и связанных с ним интриг, Невес устремил на него столь тревожно-выжидательный взгляд, что Эга поспешил успокоить его:
— Нет, нет, я не с политическими новостями, у меня к тебе частное дело… Продолжай. Потом поговорим.
Тот, закончив филиппику в адрес Жозе Бенто, «этого величайшего негодяя, который все отдал в руки Соузы-и-Са, пэра королевства, и его любовницы», в нетерпении соскочил со стола, взял Эгу под руку и отвел его в угол:
— Так какое у тебя дело?
— Изложу в двух словах. Карлос да Майа был оскорблен неким субъектом, весьма известным в нашем кругу. История самая банальная. Грязная статейка в «Роге Дьявола» по поводу лошадей… Майа потребовал у него объяснений. И он дал их как самый пошлый трус в письме, которое я хочу опубликовать в вашей газете.
Невес загорелся любопытством:
— А кто это?
— Дамазо.
Редактор в изумлении отшатнулся:
— Дамазо? Вот тебе на! Не может быть! Я сегодня с ним обедал! А что в этом письме?
— Все. Просит прощенья, заявляет, что был пьян, что он вообще горький пьяница…
Невес возмущенно замахал руками:
— И ты, дружище, хочешь, чтоб я это опубликовал? Дамазо — наш политический единомышленник!.. И даже если бы он им не был, тут дело не в политике, это просто неприлично! И мне с ним так обойтись!.. Если б еще речь шла о дуэли или пристойных объяснениях, когда все честь по чести… Но письмо, в котором человек объявляет себя пьяницей! Ты смеешься надо мной!
Эга обиженно нахмурился. А Невес, красный как рак, никак не мог поверить, что Дамазо объявил себя пьяницей.
