Алексей Толстой - Собрание сочинений в десяти томах. Том 2
На прибрежном песке Алексей Петрович совсем запутался в толкотне среди мешков и поклажи. Он помнил только, что необходимо ему найти кого-то и спросить: что делать дальше? Один раз показалось, будто кто-то очень знакомый наклонился над лотком. Потом вдалеке, между телег, будто помахали ему рукой.
– Заманиваешь, – прошептал Алексей Петрович и обходом, нагнувшись, побежал к возам.
Пароход в это время заревел и, отвалив, потушил огни.
3
– Эй, подождите, постойте! – ковыляя к мосткам, кричал Алексей Петрович уходящему пароходу.
Дорогу ему преградил коренастый крючник.
– Аи, баринок, пароход-то ушел!
Подошел матрос, бабы-торговки и озабоченный мужичок с козлиной бородкой. Окружив князя, все стали спрашивать: куда он и откуда едет? Не оставил ли денег на пароходе? Женатый ли? Охали, качали головами. Озабоченный мужичок всех больше хлопотал, будто он-то и остался, а баба одна, подсунувшись к самому носу Алексея Петровича, заявила вдруг, радостно удивясь:
– Да он пьяный!..
Тогда все успокоились и уже душевно начали относиться к Алексею Петровичу.
Но князю тошно стало от этих бестолковых расспросов, и он, протиснувшись сквозь народ, пошел прочь по берегу.
«Упаду где-нибудь и умру, и хорошо, – подумал он. – Никому я не нужен, пойду, покуда сил хватит. Как жалко, ах, как жалко! Вот чем окончилась жизнь».
Алексей Петрович шел сначала вдоль песчаного берега, на который медленно находили невидимые волны, поднятые пароходом. Но скоро стрежни изрезали песок, князь споткнулся и повернул от реки на холм и в луга.
Только теперь, с трудом взобравшись наверх, увидел он частые звезды над головой. Трава была уже покошена и собрана в копны. Он постоял, слушая бульканье перепела невдалеке, и пошел быстрее, – не то, что у реки, где в песке увязали ноги.
«Куда я тороплюсь, будто гонятся», – наконец подумал он и вдруг сообразил, что ни разу еще не оглянулся. Он до того испугался, что тотчас присел и медленно, из-за плеча, поглядел назад.
Позади, из-за холма, на сероватое от звезд поле поднималась темная фигура монашка в остром колпаке.
«Гонится, – подумал Алексей Петрович. – Надо спрятаться», – и, пригибаясь к земле, быстро пробежал до первой копны и лег в сено, поджал ноги, стараясь не дышать. От увядающего сена пахло беленой и диким луком. Алексеи Петрович задыхался. Вдруг монашек быстро прошел мимо, – его глаза словно блеснули синим светом.
«Вот так черт, – подумал князь в страхе. – Я пропал! Увидит или нет? Прошел, слава богу… Нет, опять повернул. Обходит, как зверя… Только бы не закричать… А может, опять представляется: я в каюте лежу, и вижу сон?.. Нет, вот земля, вот сено… А вот звезды. Милые звезды, я всегда вас любил… Господи, вот я сейчас верю в тебя».
Алексей Петрович, схватясь за сердце, повернул голову ц застонал. А в это время монашек, выйдя из-за копны, присел над ним и погладил по плечу. С воплем вскинулся князь и тотчас упал навзничь. Широко открытые глаза его были безумны.
– А ты не бойся, – негромко сказал монашек. –
Видишь, как тебя перекорячивает. Зачем от меня прятался, а?
– Не буду больше, – с трудом проговорил Алексей Петрович. – Теперь я вижу, что это ты, от Иверской. Как ты велел, так я и сделал…
Монашек улыбнулся, а князю опять показалось, будто усики у него раздвинулись и выскочил из-под них язык, как у ящерицы, – выскочил и спрятался…
Князь тотчас поднялся и побежал было, но монашек словил его и, вновь уложив на копну, сказал:
– Вот дурашный, ей-богу. Нечего делать, поспим и на траве. А я было сначала норовил с возами устроиться, на возах бы и выспались… Ну-ну, подремли, голубчик, а я тебе спою.
Он лег в сено рядом с князем и немного погодя запел тонким, протяжным голосом:
Задремал я, маменька,В пору вещих снов.Видел – будто по степиКонь меня разнес.Спала моя шапочка.Сам я неживойВидно, не уйти мнеОт судьбы лихой…Отвечает матушка: –Чей-то скачет конь,На коне невеста,В белом убрана,В белом убрана,Не твоя ль жена?
4
Когда утреннее солнце забралось под закрытые веки, Алексей Петрович проснулся и, приподнимаясь на руках, застонал – до того всего разломало.
Рядом в сене сидел монашек, разложив перед собой на полотенце ножик, хлеб и две луковицы.
Белыми зубами он грыз третью луковку. По рябоватому лицу его, у голубых глаз и под ощипанными усами, играли смешливые морщинки.
– Прошла одурь-то? – спросил он. – На, хлебни, для тебя припас, – больше не дам, ей-ей…
Он снял скуфейку, вынул оттуда и подал Алексею Петровичу пузырек, где было на глоток теплой водки. Алексей Петрович взял пузырек, с натугой вспоминая, что случилось. Когда хлебнул – память прояснилась, побежала быстрее кровь. Князь поднялся, оправляя измятое платье, потрогал шею, натертую воротничком, расстегнул его и бросил.
– Душе легче, – сказал монашек. – Ну-ну, похлебай теперь вольного воздуху, – видишь, какой ты желтый.
– Постой, – спросил Алексей Петрович, – ты меня с парохода увел?
– Я.
– Зачем? Ведь я по делу ехал.
– Пустяки, какие у тебя дела.
– Зачем же ты меня увел?
– Жить. Чего же другое летом-то делать. А работать – ты не работник, – хилый и хромой. Вот зимой холодно. Зимой, милый, я норовлю в острог попасть. Пачпорт запрячу, явлюсь и говорю: не помнящий, мол, родства, и места жительства нет! Меня и кормят, – а к весне объявлюсь. Тоже били не раз за такие дела. Так-то.
Алексей Петрович слушал внимательно, сдвинув брови: неприятным казался ему монашек, но была в его словах ясность и сила. «Ну его к черту, – думал князь. – А что дальше, если и его к черту? Опять на пароход? Да куда же ехать? И зачем? С ним разве пойти? Смешно все-таки: мне вдруг – и шататься по дорогам».
– А знаешь ли ты, с кем говоришь? – спросил Алексей Петрович, прищурясь.
Монашек подмигнул лукаво:
– Да будь ты хоть король турецкий, мне все равно.
«Черт знает, ерунда какая, – подумал князь. – Кажется, действительно пойду с ним бродить. Где-нибудь и сдохну. Король турецкий!» И он сказал вяло:
– Ну, расскажи еще что-нибудь. Как же мы бродить будем?
Так они и пошли по скошенному полю, направляясь за дальний лес, над которым высоко клубились белые облака.
Облака медленно выплывали из-за леса, поднимались над полем, гоня под собою прохладную тень, и, обогнув небо, ложились кучами у противоположного края земли. Солнце стояло уже на девятом часу. В сизой дали играла искрами по всему водному простору синяя река, уходя за меловые холмы.
– Поди меня отсюда выгони, – сказал монашек, обертываясь к реке, потом к лесу. – Ничего не выгонишь. Я, как суслик, имею законное право жить где угодно. А знаешь, как суслики живут?
И он принялся рассказывать, как живут суслики. Поймал кузнечика и попросил у него дегтю. На вылетевшего из-под ног перепела захлопал в ладоши.
– Вот я тебя, кургузый!
Алексей Петрович шел, немного отставая, и щурился: ему начало казаться, что скоро кончится земля и они пойдут по хрустальному воздуху до облаков и еще выше, туда, где только ветер и солнце.
Скоро он устал идти и, присев у дороги, попросил есть.
«Удивительно, удивительно, – думал Алексей Петрович, после еды ложась навзничь. – Небо какое голубое. Пойти и странствовать в самом деле, – ведь бродят же по свету люди… Ветром выдует все лишнее, да, да, – ветер и облака! А что били меня, так и монашка били. Постой, постой, что он мне сказал у Иверской? Конечно: это странствие тогда же и началось, и свобода эта, и легкость, и весь мир как хрустальный. Удивительно – ничего не помнить, ни к чему не привыкать…»
К вечеру они вошли в лес, а ночевали на соломе в клети у бабы, которая спросила только:
– А вы не жулики будете?
Утром они опять побрели в поля. С обеих сторон волнилась спеющая рожь, в нее из-под ног прыгали кузнечики. Алексей Петрович стал жаловаться на ноги. Монашек снял с него башмаки, спрятал в мешок, а ноги князю обмотал шерстяными онучами, – в них идти было легко и мягко. Алексей Петрович делал все, что говорил ему монашек, и, прихрамывая, с палочкой, шел и думал, что вся жизнь теперь осталась позади, в той желтой каюте, а здесь перед лицом только ветер шумит по хлебу, ходят вдалеке столбы пыли, на меже – телега и около нее – дымок, а за сизой, волнующейся, как призрачное море, далью, невидимая отсюда, живет Катя.
– Знаешь, у меня здесь сестра живет, зовут – Катя, – сказал однажды князь, лежа во ржи и поглядывая, как в небе над головой покачиваются золотые колосья.
– И к ней, и к ней зайдем, – ответил монашек. – Лето долгое, а человек, милый, подобен облаку; сказано: возьми посох и ходи, – чтобы ты к дому не привыкал, не набирался подлости.
Но Алексей Петрович не дослушал до конца этого рассуждения, – он повторял только про себя, что «к ней, и к ней» они зайдут – и непременно вместе.
