Чарльз Диккенс - Жизнь и приключения Мартина Чезлвита
— Полегче на поворотах, Полли. Там, где угри, пройдись на цыпочках.
Поль Свидлпайп повиновался и с особенным старанием соскреб пену. Мистер Бейли, скосясь, следил за каждым новым клочком пены, ложившимся на салфетку на левом его плече; по-видимому, он, словно под микроскопом, различил в мыле два-три волоска, так как повторил несколько раз: „Гораздо рыжей, чем хотелось бы, Полли“. Закончив операцию, Поль отступил немного назад и опять воззрился на мистера Бейли, а тот заметил, вытирая лицо общим полотенцем, что „после бессонной ночи ничто так не освежает мужчину, как бритье“.
Он как раз завязывал галстук, стоя без фрака перед зеркалом, а Поль только что вытер бритву и стал готовиться к приходу следующего клиента, когда миссис Гэмп, спускавшаяся вниз, заглянула в дверь цирюльни, чтобы по-соседски поздороваться с брадобреем. Сочувствуя печальному положению миссис Гэмп, возымевшей к нему симпатию, но, естественно, будучи не в состоянии ответить ей взаимностью, мистер Бейли поспешил утешить ее ласковыми словами.
— Здорово, Сара! — сказал он. — Нечего и спрашивать, как вы поживаете, потому что вы прямо цветете. Цветет, растет, красуется! Верно, Полли?
— Ах ты, прах тебя побери, до чего нахальный мальчишка! — воскликнула миссис Гэмп, впрочем нисколько не сердясь. — Этакий бесстыжий воробей! Не хотела бы я быть его мамашей даже и за пятьдесят фунтов!
Мистер Бейли истолковал эти слова как деликатное признание в нежной страсти и намек на то, что никакие деньги не вознаградят ее за это безнадежное чувство. Он был польщен. Бескорыстная привязанность всегда кажется лестной.
— О господи! — простонала миссис Гэмп, падая в кресло для клиентов. — Этот самый „Бык“, мистер Свидлпайп, просто на все идет, чтобы уморить меня. Много я видала капризных больных в нашей юдоли, а этот всех переплюнет.
В обычае миссис Гэмп и ее товарок по профессии было отзываться так о самых покладистых больных, потому что этим они отваживали своих конкуренток, зарившихся на то же место, а заодно и объясняли, почему сиделкам так необходим хороший стол.
— Вот и толкуйте насчет здоровья, — продолжала миссис Гэмп. — Просто надо быть железной, чтобы все, что вынести. Миссис Гаррис верно мне говорила, вот только что, на днях: „Ах, Сара Гэмп, говорит, и как только вы это можете!“ — „Миссис Гаррис, — говорю я ей, — сударыня, мы сами на себя нисколько не надеемся, а все больше на бога; это и есть наша вера, она нам и помогает“. — „Да, Сара, — говорит миссис Гаррис, — жизнь наша такая. Как ни верти, а все идет к одному, и никуда от этого не денешься“.
Брадобрей издал сочувственное мычанье, как бы говоря, что слова миссис Гаррнс, хотя, быть может, и не столь вразумительные, сколь следовало ожидать от такого авторитета, делают, однако, большую честь ее уму и сердцу.
— А тут, — продолжала миссис Гэмп, — а тут приходится мне тащиться в такую даль, за целых двадцать миль, да и больной-то уж очень ненадежный; думаю, вряд ли кому приходилось ухаживать за таким помесячно. Вот миссис Гаррис мне и говорит — ведь она женщина и мать, так что чувствовать тоже может, — вот она и говорит мне: „Вы не поедете, Сара, господь с вами!“ — „Почему же, говорю, мне не ехать, миссис Гаррис? Миссис Гилл, говорю, с шестерыми ни разу не промахнулась, так может ли быть, сударыня, — спрашиваю у вас как у матери, — чтобы она теперь нас подвела? Сколько раз я от него слыхала, — говорю я миссис Гаррис, — то есть, от мистера Гилла, что насчет дня и часа он своей жене больше верит, чем календарю Мура[99], и готов даже поставить девять пенсов с фартингом. Так может ли быть, сударыня, — говорю я, — чтобы она на этот раз проштрафилась?“ — „Нет, — говорит миссис Гаррис, — нет, сударыня, это уж будет против естества. Только, — говорит, а у самой слезы на глазах, — вы и сами лучше моего знаете, с вашим-то опытом, какие пустяки нас могут подвести. Какой-нибудь там полушинель, говорит, или трубочист, или сенбернар, или пьяный выскочит из-за угла, вот вам и готово“. Все может быть, мистер Свидлпайп, слов нет, — продолжала миссис Гэмп, — я ничего не говорю, и хоть по моей записной книжке я еще целую неделю свободна, а все-таки сердце у меня не на месте, могу вас уверить, сударь.
— Уж очень вы стараетесь, знаете ли! — сказал Поль. — Убиваетесь уж очень.
— Убиваюсь! — воскликнула миссис Гэмп, воздевая руки кверху и закатывая глаза. — Вот уж ваша правда, сударь, лучше не скажешь, хоть говори до второго пришествия. Я за других болею пуще, чем за себя самое, хотя никто этого, может, и не видит. Кабы истинные заслуги ценились, не мешало бы меня помянуть добрым словом; сколько я младенцев на своем веку приняла — и за неделю не окрестить в соборе святого Павла![100]
— Куда этот ваш больной едет? — спросил Свидлпайп.
— В Хартфордшир, там у него родные места. Только ему уж ничего не поможет, — заметила миссис Гэмп, — ни родные, ни чужие.
— Неужто ему так плохо? — полюбопытствовал брадобрей.
Миссис Гэмп загадочно покачала головой и поджала губы.
— Бывает и в мозгах воспаление, — сказала она, — все равно как в легких. Сколько ни пей противных микстур, от этого не вылечишься, хоть бы тебя всего расперло и на воздух подняло.
— Ах ты господи! — сказал брадобрей, округляя глаза и становясь похожим на ворона. — Боже мой!
— Да. Все равно хоть бы ты стал легче воздушного шара, — сказала миссис Гэмп. — А вот болтать во сне о некоторых вещах, когда в голове у тебя неладно, от этого никому не поздоровится.
— О каких же это некоторых вещах? — спросил Полли, от любопытства жадно грызя ногти. — О привидениях, что ли?
Миссис Гэмп, которая зашла, быть может, гораздо дальше, чем намеревалась, подстегиваемая настойчивым любопытством брадобрея, необыкновенно многозначительно фыркнула и сказала, что это совершенно не важно.
— Я уезжаю с моим пациентом в дилижансе нынче после обеда, — продолжала она, — пробуду с ним денек-другой, пока найдется для него деревенская сиделка (провалиться этим деревенским сиделкам, много такие растрепы смыслят в нашем деле!), а потом вернусь, — вот из-за этого я и беспокоюсь, мистер Свидлпайп. Думаю все-таки, что без меня ничего особенного не случится, а уж там, как говорит миссис Гаррис, миссис Гилл может выбрать какое угодно время; мне совершенно все равно, — что днем, что ночью.
Пока длился этот монолог, который миссис Гэмп адресовала исключительно брадобрею, мистер Бейли завязывал галстук, надевал фрак и корчил самому себе рожи, глядясь в зеркало. Но теперь миссис Гэмп обратилась к нему, что заставило его повернуться и принять участие в разговоре.
— Я думаю, вы не были в Сити, сударь, то есть у мистера Чезлвита, — спросила миссис Гэмп, — после того как мы с вами там повстречались?
— Как же, был, Сара. Нынче ночью.
— Нынче ночью! — воскликнул брадобрей.
— Да, Полли, вот именно. Можешь даже сказать — нынче утром, если тебе охота придираться к слову. Он у нас обедал.
— У кого это „у нас“, озорник? — спросила миссис Гэмп весьма сердито напирая на эти слова.
— У нас с хозяином, Сара. Он обедал у нас в доме. Подвыпили мы здорово, Сара. До того даже, что пришлось мне везти его домой в наемной карете в три часа утра. — Язык у Бейли чесался рассказать все, что за этим последовало, но, зная, что это легко могло дойти до ушей его хозяина, а также памятуя неоднократные наказы мистера Кримпла „не болтать“, он воздержался, прибавив только: — Она так и не ложилась, все ждала его.
— А ведь ежели сообразить как следует, — сердито заметила миссис Гэмп, — так она должна бы знать, что ей ничего подобного делать нельзя, к чему же она себя переутомляет? Ну как они, милый, ласковы друг с другом?
— Да ничего, — ответил Бейли, — довольно-таки ласковы.
— Приятно слышать, — сказала миссис Гэмп, опять многозначительно фыркая.
— Они еще не так давно женаты, — заметил Поль, потирая руки, — с чего же им не быть ласковыми пока что.
— Само собой, — произнесла миссис Гэмп, в третий раз подавая многозначительный сигнал.
— Особенно, — продолжал брадобрей, — ежели у джентльмена такой характер, как вы говорите, миссис Гэмп.
— Я говорю, что вижу, мистер Свидлпайп, — сказала миссис Гэмп. — Боже сохрани, чтобы оно было иначе! Только ведь чужая душа потемки; кабы там были стеклянные окна, пришлось бы некоторым из нас держать ставни закрытыми, смею вас уверить!
— Но ведь вы не хотите сказать… — начал Поль Свидлпайп.
— Нет, не хочу, — резко оборвала его миссис Гэмп. — И не думаю даже. И никакая инквизиция, никакие там испанские сапоги[101] не заставят меня сознаться, будто я думала. Я только одно скажу, — прибавила добрая женщина, вставая и закутываясь в шаль, — что в „Быке“ меня ждут, так нечего терять драгоценное время.
