Готфрид Келлер - Зеленый Генрих
Если мы теперь успокоились на этот счет, то взамен нас стала мучить другая беда, а именно, различие между Югом и Севером. Семейства народов и братства по языку, которые вместе должны составлять одно целое, счастливы, если у них есть чем язвить и колоть друг друга, ибо здесь, как всюду в природе, различие и многообразие создают прочные связи, и все то, что неравно, но родственно, оказывается теснее объединенным. Однако же упреки, которыми мы, северяне и южане, осыпали друг друга, были грубо оскорбительны; южане отрицали у северян сердце и мягкость чувств, а северяне у южан — одухотворенность и ум, и как ни была необоснованна эта традиционная неприязнь, в обеих половинах страны встречалось мало толковых людей, которые сумели бы подняться выше нее, и, во всяком случае, лишь у немногих хватало мужества пресекать в своей среде подобные избитые речи. Чтобы создать хотя бы для себя то идеальное состояние, которого не было в действительности, мы дали друг другу слово каждый раз, когда представится случай, выступать в роли людей беспристрастных, все равно — присутствовал ли при споре один из нас или вся компания, и твердо защищать ту сторону, которую мы считали обиженной. Иногда нам удавалось поставить противников в тупик или даже вызвать благожелательный поворот. А бывало — нас самих относили к той или иной категории и, в зависимости от происхождения, называли честными простачками и тюфяками или же придирами и высокоумными голодранцами. Но так как это отнюдь не приводило нас в уныние и даже пробуждало в нас веселье, то, по крайней мере, резкий тон беседы смягчался, и достигалось относительное примирение.
Впрочем, наша посредническая миссия в один прекрасный день стала излишней и в то же время увенчалась отличной наградой, — это случилось, когда весь разнообразный мир художников объединился для празднования приближавшейся масленицы. Было задумано большое парадное шествие, которое дало бы картину великолепия угасшей эпохи, но не при помощи, холста, кисти и резца, а живых людей. Предполагалось воссоздать старый Нюрнберг, насколько его можно было изобразить при посредстве движущихся человеческих фигур, воссоздать его таким, каким он был во время «Последнего рыцаря», императора Максимилиана Первого[134], который давал здесь празднества и награждал почестями и дворянским гербом своего лучшего сына Альбрехта Дюрера. Идея эта возникла в голове одного человека, и ее тотчас подхватили восемьсот юных и старых служителей искусства всех рангов. Ее, как ценное сырье, обработали с таким тщанием, будто речь шла о создании произведения для потомства; в ходе деловитой и всесторонней подготовки сложилась атмосфера веселья и общительности. Правда, ее затмила радость самого праздника, и все же она сохранилась в нашей памяти во всей своей живой прелести.
Парадное шествие распадалось на три главные колонны. В первой из них были нюрнбергские бюргеры, представители искусства и ремесел, во второй — император с князьями, имперскими рыцарями и воинами, а в третьей — старинный маскарад, устроенный богатым имперским юродом в месть венценосного гостя. В этой последней части, которую справедливо можно было бы назвать «сном во сне», мы трое и выбрали места для себя, чтобы вдвойне фантастическими фигурами двигаться вместе с другими тенями прошлого.
Серьезность и торжественная пышность, отличавшие с самого начала эту затею, не исключали участия женского пола: жены, дочери, невесты художников и их подруги из других слоев общества готовились к праздничному маскараду, а для мужчин было далеко не самым малым удовольствием распоряжаться этим важным делом и, руководствуясь книгами с изображением старинных костюмов, следить за тем, чтобы бархатные и золотые ткани, тяжелая парча и легчайший тюль были должным образом скроены и сшиты по стройным фигурам, чтобы волосы были как следует заплетены или рассыпаны, чтобы шляпы с перьями, береты, чепцы и чепчики приобрели изящную форму и необходимый стиль и хорошо сидели. В числе этих счастливцев были и мои друзья Эриксон и Люс, каждый из них шел по своей дорожке любви.
Для ежегодной лотереи, устроенной по поводу выставки картин, Эриксон продал один из своих маленьких ландшафтов, и его выиграла вдова крупного пивовара; она, собственно, не считалась покровительницей искусств и принимала участие в подобных вещах лишь в силу общественного долга, который, по ее мнению, лежал на состоятельных людях. Выигранные таким способом предметы, часто сбывались потом за бесценок назойливым торговцам, и в подобных случаях художники старались заполучить обратно свои произведения, чтобы самим заработать на этом деле. Эриксон тоже предпринял такую попытку и надеялся приобрести картину по умеренной цене, чтобы вторично продать ее и тем самым избавиться на этот раз от мук творчества, связанных с замыслом и созданием нового маленького произведения. Ибо художник был скромен и не считал, что существование мира зависит от его прилежания. Поэтому он немедленно посетил даму, выигравшую картину. И вот он очутился в вестибюле особняка, солидная красота которого подтверждала слухи о богатстве покойного пивовара. Старая служанка, которой ему пришлось объяснить цель своего посещения, сразу же вернулась с ответом, что хозяйка охотно уступает ему картину, но что он должен прийти за нею в другой раз. Будучи не слишком чувствительным к подобному пренебрежению, Эриксон явился во второй и третий раз. Он несколько обиделся и даже рассердился лишь тогда, когда служанка наконец сообщила ему, что неторопливая дама продаст картину за четверть обозначенной цены и намерена истратить эту сумму на бедных. Господин художник, сообщила она, чтобы больше не утруждать себя, может завтра же явиться, захватив с собой деньги. Мой друг утешился перспективой теперь, по крайней мере, на три месяца освободиться от необходимости писать и, присматриваясь к погоде, которая, как он надеялся, позволит ему отправиться на охоту, в четвертый раз двинулся в путь.
Старая служанка, миновать которую было невозможно, ввела его в небольшое служебное помещение и просила постоять там, пока она сходит за картиной. Но ее нигде не могли найти. Слуги во все возрастающем количестве — кухарка, горничная, дворник, кучер — бегали по дому и искали на кухне, в погребе, в кладовых и каретном сарае. Наконец шум этот привлек вдову. Судя по маленькой картине, она ожидала увидеть такого же маленького и убогого автора; когда же перед ней предстал могучий Эриксон, чьи золотистые волосы, сверкая, падали на широкие плечи, она пришла в величайшее смущение, тем более что он сначала спокойно улыбнулся, а затем стал смотреть на нее твердым, открытым взглядом, как на прекрасное видение. Она и в самом деле заслуживала долгого созерцания. Лет двадцати четырех, не более, она цвела здоровьем и свежестью, обладала превосходным, гармоническим сложением, шелковистыми каштановыми волосами и смеющимися карими глазами, — по всей справедливости ее можно было сравнить с Афродитой, о чем хорошо знала сама обладательница этой красоты должным образом следившая за своей внешностью.
Дама покраснела, но тотчас вновь овладела собой, и, чтобы покончить с обоюдным удивлением и смущением, она пригласила художника в комнату, где Эриксон тотчас обнаружил маленький ящик с картиной, стоявший вместо скамеечки для ног под рабочим столиком вдовы, не замеченный или забытый там ею.
— Вот же он! — сказал Эриксон и вытащил ящик. Его явно даже не открывали — крышка еще сидела на нем, слегка прихваченная винтами. Эриксон снял ее без большого труда, и маленькая картина, вставленная в раму, которая была сделана по богатому старинному образцу, при свете дня засверкала во всей своей яркости. Тем временем молодая женщина старалась быстро разобраться в положении и прежде всего хотела избегнуть срама, который могло навлечь на нее такое небрежное обращение с предметом искусства. Снова покраснев, она сказала, что действительно не представляла себе, о чем шла речь. Но теперь ей, хотя она и не знаток, картинка кажется очень хорошей, и она боится оскорбить ее автора, не потребовав за нее хотя бы половину покупной стоимости. Опасаясь, как бы она вновь не повысила цены, Эриксон поспешил достать кошелек и отсчитать золотые монеты, между тем как дама все внимательнее рассматривала бесхитростный пейзаж, — красивые глаза ее скользили по изображенному солнечному полю, словно перед нею были берег и воды Неаполитанского залива. Потом она, словно оробев, подняла взор на богатыря и начала снова: чем больше она смотрит на картину, тем больше та нравится ей, и теперь она не может не потребовать за нее полной суммы!
Со вздохом предложил он ей три четверти, чтобы хоть что-нибудь выгадать. Однако она продолжала упорствовать в своем вероломстве и объявила, что предпочитает сохранить картину, чем уступить ниже ее цены.
