Земля людей - Антуан де Сент-Экзюпери
Он открыл глаза.
— Который час?
— Полночь.
— Какая погода?
— Не знаю…
Он поднялся. Потягиваясь, медленно подошел к окну.
— Пожалуй, я не замерзну сегодня. А какое направление ветра?
— Ты так спрашиваешь, словно я знаю такие вещи… Он нагнулся.
— Южный. Прекрасно! Такой ветер удержится по меньшей мере — до Бразилии.
Он увидел луну и почувствовал себя совсем богатым. Потом перевел взгляд вниз, на город.
Город, не был сейчас для него ни желанным, ни светлым, ни теплым. Он уже видел, как развеивается по ветру бесполезная пыль огней большого города.
— О чем ты думаешь?
Он думал о том, что возле Порто-Аллегре возможен туман.
— У меня своя тактика. Я знаю, как его обойти.
Он все еще смотрел, наклонившись, в окно и глубоко дышал, словно обнаженный пловец перед прыжком в море.
— Ты как будто не очень грустишь… На сколько дней ты улетаешь?
— На восемь, на десять дней. — Он точно не знает. И отчего ему грустить?.. Равнины, горы, города — он отправляется покорять их. Он — вольная птица. Не пройдет и часа — он будет держать в руках весь Буэнос-Айрес, а потом — отбросит его назад.
Он улыбнулся:
— Этот город… Я так скоро окажусь вдали от него. Хорошо улетать ночью! Повернешься к югу, включишь газ, и через десять секунд весь пейзаж уже опрокинут, и ты летишь на север. И город под тобой — как морское дно.
Она подумала — от скольких вещей должен отказаться завоеватель…
— Ты не любишь свой дом?
— Я люблю свой дом…
Но Жена знала, что он уже был далеко от нее. Его широкие плечи уже раздвигали небосвод.
Она показала ему на небо.
— Смотри, что за погода! Твоя дорога вымощена звездами.
Он рассмеялся.
— Да.
Положив руку ему на плечо, она с волнением почувствовала прохладу его кожи. И этому телу угрожает опасность!..
— Я знаю: ты сильный. Но будь благоразумен.
— Ну, конечно, я благоразумен…
И опять рассмеялся.
Он начал одеваться. Отправляясь на свой праздник, он наряжался в самые грубые ткани, в самую тяжелую кожу; он одевался, как крестьянин. И чем тяжелее он становился, тем больше она любовалась им. Она помогла ему застегнуть пряжку пояса, натянуть сапоги.
— Эти сапоги жмут.
— Вот другие.
— Отыщи-ка шнур, чтобы привязать запасную лампу.
Она оглядела мужа, в последний раз проверила его доспехи. Все пригнано, как следует.
— Как ты красив!
Он тщательно причесывался.
— Это для звезд?
— Это — чтоб не чувствовать себя стариком.
— Я ревную…
Он снова рассмеялся, обнял ее, прижал к своей тяжелой одежде. Потом взял ее, как маленькую девочку, на руки и — все с тем же смехом — положил на Кровать:
— Спи!
Закрыв за собой дверь, он вышел на улицу и среди преображенной мраком толпы сделал свой первый шаг к завоеванию ночи.
Она осталась одна. Печально смотрела она на цветы, на книги — на все то нежное, мягкое, что для него было лишь морским дном.
11
Его принимает Ривьер.
— В последнем рейсе вы выкинули номер. Пошли в обход. А метеосводки были прекрасные, вы свободно могли пройти напрямик. Испугались?
Захваченный врасплох, пилот молчит, медленно трет ладони. Потом поднимает голову и смотрит Ривьеру прямо в глаза:
— Да.
В глубине души Ривьеру жаль этого смелого парня, который вдруг ощутил страх.
Пилот оправдывается:.
— Я больше ничего не видел. Конечно, радио сообщало, это верно… Может быть, дальше… Но бортовой огонь почти погас, я даже собственных рук не видел. Хотел включить головной огонь, чтобы хоть крыло разглядеть, — все тот же мрак. Показалось, что я — на дне огромной ямы и из нее — не выбраться. А тут еще мотор стал барахлить…
— Нет.
— Нет?
— Нет. Мы его потом осмотрели. Мотор в полном порядке. Но стоит испугаться — и сразу кажется, что мотор барахлит.
— Да как было не испугаться! На меня давили горы. Хотел набрать высоту — попал в завихрение. Вы сами знаете: когда ничего не видишь — и еще завихрения… Вместо того чтобы подняться, я потерял сто метров. И уже не видел ни гироскопа, ни манометров. И стало казаться, что режим мотора падает, что он перегрелся, что давление масла… И все это — в темноте. Как болезнь… Ну и обрадовался я, когда увидел освещенный город!
— У вас слишком богатое воображение. Идите.
И пилот выходит.
Ривьер поглубже усаживается в кресло, проводит рукой по седым волосам.
«Это самый отважный из моих людей. Он вел себя в тот вечер прекрасно. Но я избавлю его от страха…»
И снова, как минутная слабость, возник перед ним соблазн:
«Чтобы тебя любили, достаточно проявить жалость. Я никого не жалею или скрываю свою жалость. А как хотелось бы окружить себя дружбой, теплотой! Профессия врача дает ему такое право. А я направляю ход событий. Я должен выковывать людей, чтобы и они направляли ход событий. Вечером, в кабинете, перед пач-.юй путевых листов особенно остро ощущаешь этот неписаный закон. Стоит мне только ослабить внимание, позволить твердо упорядоченным событиям плыть по течению — и тотчас, как по волшебству, возникают аварии. Словно моя воля — только она одна — не дает самолету разбиться, не дает буре задержать его в пути. Порой сам поражаешься своей власти».
Он продолжает размышлять:
«И в этом нет, пожалуй, ничего странного. Так и садовник на своем газоне ведет постоянную борьбу… Извечно вынашивает в себе земля дикий, первозданный лес; но простая тяжесть человеческой руки ввергает его обратно в землю».
Он думает о пилоте:
«Я спасаю его от страха. Я нападаю не на него, а на то темное, сопротивляющееся начало, что парализует людей, столкнувшихся с неведомым. Если я буду его слушать, жалеть, принимать всерьез его страхи, тогда он поверит, что и в самом деле побывал
