Уильям Теккерей - В благородном семействе
Девушка, между прочим, страдала от этого вышучивания куда сильней, чем можно бы подумать. Потому что, когда почтительный страх, внушенный поначалу бородою Фитча, рассеялся и художник написал с девиц портреты и сделал ряд рисунков в их альбомах, слушая в нерушимом молчании их шутки и разговоры, семейство Ганнов пришло к заключению, что жилец их — круглый дурак, и, сказать по правде, они были недалеки от истины. Во всем, что не касалось его искусства, Фитч и впрямь был дурак дураком; а так как в живописи Ганны, как и большинство англичан их круга, были глубоко невежественны, получалось так, что нередко он за много дней подряд, завтракая и обедая с ними за одним столом, не произносил ни слова. Они стали смотреть на него с презрением и жалостью, видя в нем безобидного, доброго человечка, немного помешанного, стоящего по умственному развитию куда ниже их и терпимого лишь потому, что он еженедельно вносил в казну Ганнов столько-то шиллингов. Миссис Ганн, везде и всюду говоря о нем, называла его не иначе, как "мой дурак". Соседи и дети глазели на него, когда он важно вышагивал по улице; и хотя любой девице, в том числе и нашей милой Каролине, лестно, если завелся у ней поклонник, все же такому поклоннику ни одна бы не порадовалась. Барышни Макарти (после того как обе они поначалу, когда он только что въехал в их дом, яро принялись за ним охотиться и ссорились из-за него) теперь клялись и божились, что он форменный шимпанзе; а Каролина с Бекки сошлись на том, что художник все ж не заслужил такого злого оскорбления.
— Он добрая душа, — сказала Бекки, — даром что тронутый. Знаете, мисс, он после той давешней истории дал мне полсоверена на новый воротник.
— А… а мистер… а на втором этаже, — спросила Каролина, — ничего не говорили?
— Как это ничего! Веселый он господин, этот Брэндон, право слово! Когда я на другое утро подавала ему завтрак, он стал меня расспрашивать о лоцмане Симсе и что-де Симс, хе-хе, получил с меня за воротник и брошку!
Бекки, надо сказать, очень верно передала свой разговор с мистером Брэндоном; все происшедшее чрезвычайно его позабавило, и в письме к своему другу виконту он дал обстоятельный юмористический отчет о нравах и обычаях туземцев, обитающих на острове Танет.
И вот, когда страсть мистера Фитча достигла полноты развития — то есть в той мере, в какой она проявляла себя вздохами и влюбленными взглядами, — в поведении мистера Брэндона проявился дух соперничества, которым недаром славятся мои соплеменники. Хотя Каролина в тайниках своего глупенького сердца возвела его в божество, в чудесного сказочного принца, который должен вызволить ее из горестного плена, она ни разу ни словом ни делом не дала мистеру Брэндону знать о своей склонности к нему, но, напротив того, с врожденной скромностью избегала его теперь более старательно, чем раньше. Он же и вовсе о ней не помышлял. Как мог бы такой Юпитер, как мистер Брэндон, С заоблачной вершины своего великосветского Олимпа уронить взор на такое ничтожное и робкое создание, как бедная маленькая Каролина Ганн? Подумав в день приезда, что она не лишена приятности, он затем, вплоть до того званого обеда, не удостоил ее больше ни единого помысла; и только после, обозленный поведением барышень Макарти, он стал подумывать, что было бы неплохо пробудить в них ревность и досаду.
"Какие-то грубые твари с дурацкой ухмылкой на рожах и противными своими кавалерами, со всякими Бобби Смитами и Джекки Джонсами, смеют смотреть на меня сверху вниз — на меня, на джентльмена и знаменитого mangeur de coeurs [18] — на умного, светского человека из благородной семьи! Вот бы отомстить им! Какую придумать обиду, чтоб она их побольней задела?"
Удивительно, до чего может дойти человек в своей злобе. Дело в том, что мистер Брэндон уже давно старался нанести девицам злую обиду, потому что с самого начала, еще на заре их знакомства, как мы с прискорбием должны признать, у него сложилось твердое намерение погубить одну из них — ту или другую. И когда благосклонное это намерение разбилось о холодность и безразличие девиц, он тут же вообразил, что они его жестоко оскорбили, и стал прикидывать, каким бы способом им отомстить.
Касаться этого предмета следует, конечно, деликатно, так как наш век, по крайней мере на словах, стал удивительно нравственным и даже слышать не желает о таких вещах. Но природа человеческая, насколько я мог ее изучить, не слишком изменилась за одно столетие — со времен, когда Ричардсон писал свои романы, а Хогарт свои полотна. Развратные Ловласы встречаются, сударыни, и ныне, как тогда, когда не почиталось зазорным разоблачать подлецов; а потому мы просим извинить нас за упоминание, что они существуют. Наши светские повесы еще нередко совершают roueries [19], подобные той, что задумал мистер Брэндон, и не только что не видят греха в amourettes [20], но даже готовы ими похваляться, особенно если их жертва — девушка простого звания. Если бы Брэндон преуспел в задуманном, все его друзья (так высоко нравственное состояние нашей британской молодежи) объявили бы его обаятельным счастливцем — да и сам он был бы о себе того же мнения; и совесть, я уверен, ни разу ни одним напоминанием не укорила бы его за совершенный им подлый поступок. Мужчина разрешил себе эту предельную гнусность — обманывать женщину. Когда мы примем во внимание, как он пользуется созданными им для себя привилегиями, пожалуй, и впрямь начнешь сочувствовать поборникам женского равноправия, указывающим на эту чудовищную несправедливость. Мы читали о несчастной женщине древних времен, которую набожные фарисеи требовали немедленно побить камнями; по мы не слышали, чтобы они поднимали вопль против мужчины, соучастника в ее преступлении. Где был он? Наверно, весело, с легкой душой, попивал в кругу друзей, угощая собутыльников рассказом о своей победе.
Итак, почитая себя обиженным, мистер Брэндон жаждал мести. Как ему отплатить дерзким девчонкам за то, что они пренебрегли его ухаживанием? "Pardi! [21] — сказал он. — Просто, чтоб наказать их наглость и заносчивость, я готов всерьез приударить за их сестрой".
Все же некоторое время он не снисходил до исполнения своей угрозы. Такой орел, как Брэндон, не ринется вниз из-за горних своих облаков лишь затем, чтоб ухватить мелкую мошку и снова взмыть в поднебесье, довольствуясь столь незавидной добычей. Словом, он ни разу не уделил мисс Каролине хотя бы мимолетной мысли, пока не развернулись дальнейшие события, побудив великого человека увидеть в ней предмет, достойный все-таки его внимания.
Бурная страсть, неожиданно проявленная художником Фитчем к бедной маленькой Каролине, и была тем, что подвигло Брэндона приступить к действию.
"Мой дорогой виконт (писал он тому самому лорду Синкбарзу, к которому адресовал свое прежнее письмо), пожелайте мне удачи, ибо я вознамерился через неделю напропалую влюбиться — а любовь не малое развлечение в приморском городишке зимой.
Я Вам рассказывал о прекрасной Джулиане Ганн и ее семействе. Не помню, упоминал ли я, что у Джулианы имеются две прекрасные дочери, Розалинда с Изабеллой; и еще третья, по имени Каролина, менее красивая, чем ее сестры (те от другого мужа), но все же довольно приятная молодая особа.
Так вот, когда я прибыл сюда, я от нечего делать решил приударить за двумя более красивыми; и приударил — гулял с ними, говорил им всякие глупости; проводил долгие скучные вечера с ними и с их маменькой за чашкой сквернейшего чая: словом, по всей форме вел осаду этих маргетских красавиц, рассчитывая, что они, по общему для подобных случаев правилу, долго не устоят.
Как же я обманулся! Жалкая слепота аристократа! (Мистер Брэндон всегда исходил из предпосылки, что его родовитость и высокое положение в обществе не подлежат сомнению.) Можете ли Вы поверить, что я, который привык всегда и всюду прийти, увидеть, победить, — что здесь я потерпел позорное поражение? Подобно тому как американец Джексон одержал победу над нашими ветеранами Испанской кампании, так и я, бывалый покоритель континента, был разбит недостойным противником. Эти бабенки так прочно укрепились в своей пошлости, что много раз мои атаки бывали постыдно отбиты, и я не мог произвести впечатления. Мало того, мерзавки открывали бешеный огонь из своих редутов; и вдобавок подняли против меня весь край. Скажу без околичностей, все их знакомые пошляки ополчились на меня. Есть тут Боб Смит, торговец галантереей; Гарри Джонс, содержатель чайной для боксеров; юный Глаубер, аптекарь; и еще несколько субъектов, которые, как завидят меня, готовы съесть живьем; и все они но первому зову выйдут в бой за победоносных амазонок.
Как джентльмену вести успешную борьбу против cette canaille [22] — против форменной жакерии? Я уже подумывал об отступлении. Но отступить мне неудобно по ряду моих особых причин. Уехать в Лондон я не могу; в Дувре меня знают; в Кентербери на меня, кажется, подано к взысканию; в Чатеме расквартировано несколько полков — могут узнать, а это для меня небезопасно. Я вынужден оставаться на месте — на этом распроклятом месте! — пока надо мной не взойдет более счастливая звезда.
