Вера Инбер - Смерть луны
Рита Грин вообще ничему не удивлялась. Но, войдя в это утро в пивную поесть сосисок, она все же удивилась, увидав Леву Гойха с белокурой девочкой, чей наплаканный нос выражал отчаяние, и услыхав слово «рыба».
«Кто бы сказал, — подумала Рита Грин, отряхивая клетчатую пелерину от дождевых капель, — кто бы предположил, что этот Лева будет здесь угощать рыбой какую-то девицу, которая уже плачет? И на какие деньги?»
И она, не замечая их, хотела пройти мимо, но Лева ухватил ее за руку:
— Как хорошо, что вы здесь. Ведь вы же учились. Посмотрите, это не решается.
И Рита Грин, забыв про сосиски и свесив над Шапошниковым и Вальцевым прямые мальчишеские волосы, погрузилась в задачу с одним неизвестным. В окна ломился дождь. В углу прошуршала газета и смолкла.
— Нет, — сказала Рита, — это нельзя решить. И вообще, все это вздор. Таких рыб не бывает. Помните, Лева, в Одессе? Там были бычки и эта, как ее… у которой только профиль и никакого фаса?
— Камбала, — вздохнул Лева. — В сухарях.
— Вот эти самые. Так разве они весили два килограмма хвост? Немыслимое дело! Ведь нет даже на свете такой сковороды. Этого не бывает.
— А семга? — неуверенно спросил Лева. — Она бывает громадная.
Рита Грин на мгновение стала в тупик, но оправилась быстро:
— Семга млекопитающееся, так же как и кит. Поэтому ее считать нельзя. Вы не плачьте, — обратилась она к Оле Сушковой, — не надо плакать. Вы скажите в школе, что все это ошибка. Ужасная ошибка. Беру ответственность на себя.
— Я застрелюсь, — вдруг бурно зарыдала Ольга. — Пойду и умру! Каждый день арифметика! Каждый день!
Рита Грин побледнела и сказала:
— Я понимаю ее, Лева. Честное слово, она права. Возьмите хотя бы частушки. Не пишут их.
Лева закрыл глаза.
— Все это еще туда-сюда. Но если вы в чужом городе и деньги кончаются? А из дома пишут, что у отца ишиас? Так что тогда? Я даже снова подумываю о кожевенном производстве. Вот только когда играю, так ни о чем…
— Сыграйте, — сказала Рита Грин, — все равно решить нельзя. Сыграйте ноктюрн. Вот и Оля послушает.
— Вздор! — раздался голос из угла. — А задача? Вес рыбы?
Все трое обернулись. Газета была опущена. Оказалось, она скрывала гладковолосую голову и серые насмешливые глаза.
— Вы кто? — спросила Рита Грин, свирепея. — Как вы смеете? Какой-то никому не известный…
— Вот именно. Дайте посмотреть задачу.
— Она не решается.
— Не может быть. Таких нет!
Он встал и, отчётливо ступая, подошёл к столику.
— Незачем вам, — сказал он, — среди белого рабочего утра слушать Шопена. Это что же получается — вроде рюмки водки: выпил и все забыл. А задача — черт с ней! Так, что ли?
— Как вас зовут? — спросила Рита Грин.
— Ну что, в самом деле, как зовут! Разве в этом дело?
— Гражданин Икс, — с иронией выговорила Рита Грин.
— Хоть бы и так. Дайте-ка задачник. Рассуждайте, — обратился гражданин Икс к Оле Сушковой.
— Я уже рассуждала.
— Да, я слышал. Семга — млекопитающееся. Ну, начинайте!
И Оля начала:
— Предположим и т. д.
И, оттого что серые глаза глядели на нее в упор и движением зрачка указывали ей ошибки, она тянула и тянула нить рассуждения, покуда на конце не повисла готовая рыба с хвостом, головой и туловищем, весом в шестнадцать килограммов (по ответу), прекрасное пропорциональное морское создание.
— Я все поняла, — с уважением к самой себе сказала Оля Сушкова. — Честное слово.
— Вышло! Удивительно, — протянула Рита Грин. — Дайте-ка посмотреть, как это?
Но гражданин Икс захлопнул книгу.
— Некогда! Вам пора идти, — обратился он к Оле Сушковой. — Вы еще поспеете.
И та, ухватив ранец, исчезла.
Гражданин Икс уложил в карман газету и придвинулся к столу.
— У меня найдется для вас отрезок времени, — сказал он. — Расскажите, как вы живете?
— Отвратительно, — ответил Лева. — Если бы не музыка, я не знаю, что я делал бы. Вот, например, Шопен. С ним я забываю обо всем.
— Ага. Так, так, — сказал неизвестный. — Ну а вы? — обратился он к Рите. — Что вам нужно, чтобы забыть обо всем?
— Мне, — ответила Рита, — мне нужна пронзительность. Вы не понимаете? Пронзительность — это когда сердце падает… лучше всего на рассвете, если не поспишь ночь. Тогда все голубеет и кружится. Тут же и вино. Белое. Снег выпал за ночь. И в зеркале отражается месяц опрокинутой лодочкой. Грусть такая крылатая. Жизнь такая проклятая, короткая, дорогая…
— Ага. Так, так, — сказал неизвестный. — Очень хорошо понимаю. Вы не спите ночь, а потом, опрокинутым рассветом, вы решаете, что пускай вас несет этот поток, как дохлую рыбу.
— Позвольте, — возмутилась Рита. — Как дохлую рыбу? Я этого не говорила.
— Нет, вы сказали, только другими словами. А вы, — обратился он к Леве, — что делаете вы? Вам отпущен природой двойной паек способностей. Как вы пользуетесь им? Наисквернейшим образом. Жизнь отвратительна, говорите вы. Так давайте же исправим ее. Действуйте, вносите коррективы, перестраивайте, боритесь за лучшее. Для этого вы прекрасно вооружены искусством, этой редкостной дальнобойной винтовкой, чьим стволом вы пользуетесь как кочергой, помешивая ею пепел воспоминаний. История оказала вам честь, выпустив вас на свет в отличную эпоху. Трудовое человечество освободит неисчислимые киловатты собственной энергии. Оно разведет сады, о которых мы и не мечтаем. Обособленного искусства не будет, потому что им будет пропитан весь быт. А вы представляете себе, как вечером в концерте зазвучит Шопен, не тот, которого знаете вы и который одинокие капли дождя и одинокую грусть превратил в песни для таких же одиночек, как он сам. Другой, новый Шопен обуздает не капли, а слитые ливни звуков, пахнущие влагой и солнцем, любимые всеми. Эта музыка будущего будет столь действенной и мощной, что над ней, как над водопадом, возможно, встанет радуга.
— Когда же? — в один голос спросили Рита и Лева.
— Когда же? Почему вы спрашиваете меня об этом. Ведь для такого будущего надо совсем иначе использовать свое настоящее. Не так, как это делаете вы. А вы… бессонными ночами, опрокинутыми бокалами, нет, простите, это месяц был опрокинут, всем этим вы смущаете не только себя, но и других. Вы блестящие дезорганизаторы, дорогие друзья мои. Куда вам до проблемы будущего, когда в настоящем вы не можете решить наипростейшей задачи Шапошникова и Вальцева.
Неизвестный умолк и встал.
Солнечный свет, светлый и холодный, потек по полу. Дождь переставал. Большой кленовый лист прилип снаружи к окну пивной.
— Я ухожу, — сказал гражданин Икс. Он повернулся к Леве Гойху. — Вот вам записка. Подите по этому адресу. Может быть, там вам помогут устроиться.
Рита Грин взяла его за кожаную куртку.
— Ну, кто вы?
— Неизвестный. Прощайте. Не стоит огорчаться из-за таких пустяков, как монокль.
И он пошел к двери.
— Молчит, — почтительно прошептала Рита Грин. — Неизвестный.
Лева Гойх развернул записку. В ней было несколько рекомендательных слов. Вместо подписи были инициалы. По ним Лева ничего не мог определить.
От себя же мы можем сказать, что это был… Впрочем, это не важно.
1926
Не плачь, Нинель!
На юге лето состоит из цветов, плодов, рыб и звезд. Цветы начинаются в апреле и цветут до сентября все ярче, все пышнее. Через клубнику и фиалки дело идет к персикам и левкоям, и все кончается виноградом и георгинами. Рыбы плывут все лето вдоль берегов, а звезд так много, что им становится тесно в небе и они падают оттуда дождем. На юге смысл жизни так понятен.
Все неясности, все голубоватые туманцы, капельные сомнения, ручейковые нашептывания, болотная луна в дымке из комаров, повисшая между двух берез и пахнущая сыростью и медом, — все это север, северные тревоги, северное лето.
Южные дети выросли у моря под яркой драгоценной луной. Они знают, что летом ловится рыба, а зимой идет дождь. Они знают, что летом темные ночи и светлые дни, что летом должно быть жарко. Они знают… они ничего не знают.
Двое детей, мальчик Арлен и девочка Нинель, приезжают летом на север. Прямо с вокзала, сонных, их везут на дачу, где дома из дерева проконопачены мохом и где сосны окружают дом. Всю ночь дети спят и видят южные сны.
Арлен видит небольшую бухту, лучезарный песок и площадку, которую они с Нинель построили из камней перед отъездом и где поселили двух крабов. Каменная площадка, выстроенная перед отъездом для крабов, приобретает во сне иной вид, чем наяву. Сновидение украсило ее и превратило в подводный спортивный клуб, полный музыки, где крабы в трусиках смыкаются в треугольники и квадраты и, наконец, образуют пирамиду, на вершине которой укреплена морская звезда.
Нинель видит во сне ту же площадку у моря, но тоже преображенную. Это сад, или, вернее, ясли, для юных крабов. Целые стада их плещутся в теплой воде под присмотром старого умного окуня в пенсне, покуда проворные скумбрии в полосатых джемперах приготовляют завтрак.
