Генри Джеймс - Осада Лондона
Уотервил выслушал своего друга с живейшим интересом.
— А если бы баронет все-таки спросил вас, что бы вы ответили?
— А вы как думаете?
— Ну, вы сказали бы, вероятно, что это нечестный вопрос.
— Это было бы равносильно тому, что признать худшее.
— Да-а, — задумчиво протянул Уотервил, — этого сделать вы не могли. С другой стороны, если бы он попросил вас поручиться честью, что на миссис Хедуэй можно жениться, вы оказались бы в очень неловком положении.
— Достаточно неловком. К счастью, у него нет оснований взывать к моей чести. Да к тому же у нас с ним не такие отношения, чтобы он мог позволить себе расспрашивать меня о миссис Хедуэй. Он знает, что мы с ней большие друзья, с чего бы ему было ждать от меня каких-либо конфиденциальных сведений?
— И все же вы сами считаете, что она не из тех женщин, на которых женятся, — возразил Уотервил. — Вы, конечно, можете дать пощечину тому, кто вас об этом спросит, но это же не ответ.
— Пришлось бы удовольствоваться таким, — сказал Литлмор и, помолчав, добавил: — Бывают случаи, когда мужчина обязан пойти на лжесвидетельство.
Уотервил принял серьезный вид.
— Какие случаи?
— Когда на карту поставлено доброе имя женщины.
— Я понимаю, что вы хотите сказать. Конечно, если здесь замешан он сам…
— Он сам или другой — неважно.
— По-моему, очень важно. Мне не по душе лжесвидетельство, — сказал Уотервил. — Это щекотливая материя.
Разговор был прерван приходом слуги, внесшим вторую перемену. Наполнив свою тарелку, Литлмор рассмеялся:
— Вот была бы потеха, если бы она вышла замуж за этого надутого господина!
— Вы берете на себя слишком большую ответственность.
— Все равно, это было бы очень забавно.
— Значит, вы намереваетесь ей помочь.
— Упаси бог! Но я намереваюсь держать за нее пари.
Уотервил бросил на своего сотрапезника суровый взгляд: он не понимал его легкомыслия. Однако ситуация была сложной, и, кладя на стол вилку, Уотервил негромко вздохнул.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
6
Пасха в том году была на редкость мягкой; теплые — то дождливые, чаще солнечные — дни подгоняли весну. В Уорикшире живая изгородь боярышника, высокая и густая, сплошной стеной обрамляла дорогу, возвышаясь над усеянными первоцветом обочинами; деревья, самые великолепные во всей Англии, возникавшие одно за другим с регулярностью, говорившей о консерватизме местных жителей, начали покрываться нежным зеленым пушком. Руперту Уотервилу, приверженному своим обязанностям и неукоснительно ходившему в посольство, было до сих пор недосуг воспользоваться буколическим гостеприимством и погостить в загородных поместьях, которые являются одним из величайших изобретений англичан и идеальнейшим отражением их характера. Его звали время от времени то туда, то сюда, ибо он зарекомендовал себя в Лондоне как весьма положительный молодой человек, но Уотервил был вынужден отклонять приглашения чаще, нежели принимать. А посему поездка в прекрасный старинный дом, окруженный наследственными владениями, один из домов, о которых он с самого приезда в Англию думал с любопытством и завистью, не утратила еще для него прелести новизны. Уотервил намеревался осмотреть их как можно больше, но не любил ничего делать в спешке или когда мысли его бывали поглощены, — а они теперь почти всегда были поглощены — важными, как он полагал, делами. Он отложил загородные дома на потом: и до них дойдет черед, сперва ему надо получше освоиться в Лондоне. Однако приглашение в Лонглендс он принял не колеблясь; оно пришло к нему в виде короткой дружеской записки от леди Димейн. Уотервил знал, что она вернулась из Канн, где провела всю зиму, ибо прочел об этом в воскресной газете, но лично он с ней еще не был знаком, поэтому несколько удивился непринужденному тону ее письма. «Дорогой мистер Уотервил, — писала она, — сын сказал мне, что вы, вероятно, найдете возможность приехать сюда семнадцатого и провести у нас несколько дней. Это доставило бы нам большое удовольствие. Мы обещаем вам общество вашей очаровательной соотечественницы миссис Хедуэй».
Уотервил уже виделся с миссис Хедуэй; она написала ему недели за две до того из гостиницы на Корк-стрит, что приехала в Лондон на весенний сезон и будет очень рада его видеть. Он отправился к ней с визитом, трепеща от страха, как бы она не начала разговора о том, чтобы ее представили королеве, и был приятно удивлен тем, что она даже не затронула этой темы. Миссис Хедуэй провела зиму в Риме и прямо оттуда приехала в Англию, лишь ненадолго остановившись в Париже, чтобы обновить свой гардероб. Она была очень довольна Римом, где завела много друзей; она заверила Уотервила, что познакомилась с половиной тамошней знати.
— Они милейшие люди; у них есть только один недостаток, они слишком долго сидят, — сказала она. И в ответ на его вопросительный взгляд объяснила: — Я хочу сказать: когда приходят в гости. Они приходили каждый вечер и готовы были сидеть до утра. Все они — князья и графы. Я давала им сигары и прочее. Знакомых у меня было хоть отбавляй, — добавила она через минуту, возможно, разглядев в глазах Уотервила отблеск той сочувственной симпатии, с которой полгода назад он слушал рассказ о ее поражении в Нью-Йорке. — Там была куча англичан. Я с ними со всеми теперь знакома и собираюсь их навещать. Американцы ждали, как поступят англичане, чтобы сделать наоборот. Благодаря этому я была избавлена от нескольких жутких типов. Там, знаете, такие попадаются! К тому же в Риме не так уж важно бывать в обществе, если вам нравятся руины и Кампанья[15], а мне Кампанья ужасно понравилась. Я часто сидела и мечтала в каком-нибудь сыром старом храме. Кампанья напоминает окрестности Сан-Диего… только возле Сан-Диего нет храмов. Мне нравилось думать о прошлом, когда я ездила на прогулки, мне то одно приходило на память, то другое.
Однако здесь, в Лондоне, миссис Хедуэй выбросила прошлое из головы и была готова целиком отдаться настоящему. Она хотела, чтоб Уотервил посоветовал, как ей жить, что ей делать. Что лучше — остановиться в гостинице или снять дом? Она бы предпочла снять дом, если бы удалось найти что-нибудь по ее вкусу. Макс хотел пойти поискать — что ж, пусть поищет, он снял ей такой красивый дом в Риме… Миссис Хедуэй ни словом не обмолвилась о сэре Артуре Димейне, а ему-то, казалось бы, скорее пристало быть ее советчиком и покровителем. Уотервил с любопытством подумал, уж не произошел ли между ними разрыв. Он встречался с сэром Артуром раза три после открытия парламента, и они обменялись двумя десятками слов, ни одно из которых, однако, не имело ни малейшего отношения к миссис Хедуэй. Уотервила отозвали в Лондон сразу же после встречи, свидетелем которой он был во дворе отеля «Мерис», и единственным источником его сведений о том, что последовало за ней, был Литлмор, заехавший в английскую столицу на обратном пути в Америку, куда его, как он неожиданно выяснил, на всю зиму призывали дела. Литлмор сообщил, что миссис Хедуэй была в восторге от леди Димейн и не находила слов, чтобы описать ее любезность и доброту. «Она сказала мне, что всегда рада познакомиться с друзьями своего сына, а я сказала ей, что всегда рада познакомиться с близкими моих друзей», рассказывала ему миссис Хедуэй. «Я согласилась бы стать старой, если бы была в старости такой, как леди Димейн», — добавила миссис Хедуэй, забыв на момент, что по возрасту она немногим дальше от матери, чем от сына. Так или иначе, мать и сын отбыли в Канны вместе, и тут Литлмор получил из дому два письма, заставившие его сразу уехать в Аризону. Поэтому миссис Хедуэй оказалась предоставленной самой себе, и Литлмор опасался, что она умирает от скуки, хотя миссис Бегшоу и нанесла ей визит. В ноябре миссис Хедуэй отправилась в Италию… не через Канны.
— Как вы думаете, что она будет делать в Риме? — спросил его тогда Уотервил; сам он представить этого не мог, ибо нога его еще не касалась Семи Холмов[16].
— Не имею ни малейшего понятия, — ответил ему Литлмор. — И не интересуюсь, — добавил он, помолчав.
Перед отъездом из Лондона он сказал между прочим Уотервилу, что, когда он зашел в Париже к миссис Хедуэй, чтобы с ней попрощаться, она совершила на него еще одно, довольно неожиданное, нападение.
— Все та же история — как ей попасть в общество. Она сказала, что я просто обязан что-нибудь сделать. Больше так продолжаться не может. Она просила меня ей помочь во имя… боюсь, я даже не знаю, как и выразить это.
— Буду очень признателен, если вы все же попытаетесь, — сказал Уотервил; он постоянно напоминал себе, что человек, занимающий такой пост, как он, обязан печься об американцах в Европе, как пастырь о своем стаде.
— Ну, во имя тех нежных чувств, которые мы питали друг к другу в прежние времена.
