Алоизиюс Бертран - Гаспар из тьмы. Фантазии в манере Рембрандта и Калло
И, наконец, Пасха с утренними радостными песнопениями, Пасха, когда девушки принимают белоснежную облатку и получают красные яички!
Тогда горсточка святой золы [163] сотрет у нас с чела следы шести скучных зимних месяцев, а маленькие савойары станут приветствовать с вершины холма свои родные селения.
XLIX. Шевреморт [164]
И меня тоже истерзал колючий кустарник этой пустыни, и каждый день я оставляю тут частицу своего существа.
Шатобриан. Мученики, кн. XЗдесь не насладишься запахом распускающегося тополя и мха, что стелется по стволам дубов. Здесь не услышишь журчания ключа, которое любовно сливалось бы со вздохами ветра.
Ни малейшего благоухания – ни утром после дождика, ни вечером, когда выпадет роса; и слух тут ласкает лишь щебет птички, ищущей корм.
Пустыня, где уже не слышится голос Иоанна Крестителя [165]! Пустыня, где уже не живут ни отшельники, ни голубки!
Так и душа моя – пустыня, и я, стоя на краю бездны, воздев одну руку к жизни, другую протянув к смерти, безутешно рыдаю.
Поэт подобен левкою, хрупкому и благоуханному, что цепляется за гранитную скалу и просит не столько земли, сколько солнца.
Но, увы! У меня уже нет солнца с того дня, как закрылись прекрасные очи, согревавшие мне душу!
22 июня 1832 г.
L. Еще одна весна
Все мысли, все страсти, волнующие смертное сердце, – рабы любви.
КолриджЕще одна весна – еще капля росы, которой предстоит какой-то миг нежиться в моем горестном сердце, а потом ускользнуть из него, как слеза.
О юность моя! Радости твои увяли под леденящими поцелуями времени, зато страдания пережили время – они задушили его в своих объятиях.
А вы, о женщина, растрепавшая шелковую ткань моей жизни! Если в истории моей любви и был обманщик – так это не я, если кто-то обманут – так не вы!
О весна! Перелетная птичка, гостья наша на мимолетные дни, распевающая грустную песенку и в сердце поэта, и в листве могучего дуба!
Еще одна весна – еще луч майского солнца на челе юного поэта среди людской сутолоки, на челе старого дуба в лесной чаще!
Париж, 11 мая 1836 г.
LI. Второй человек
Посвящается А де Латуру
Et пипе, Domine, toile, quoeso, animam meam a me, quia melior est mihi mors quam vita [166].
Книга пророка Ионы, IV, ст. 3Готов поклясться я, что не желаю – нет! –
Жить в этом мире зла и видеть солнца свет.
Альфонс де Ламартин. РаздумьяАд! – Ад и рай! – крики отчаяния! крики радости! – проклятия отверженных! песнопения избранных! – души усопших, подобные горным дубам, выкорчеванным бесами! души усопших, подобные полевым цветам, собранным ангелами!
Солнце, небосвод, земля и человек – все имело начало, всему пришел конец! Чей-то голос потряс небытие. – «Солнце!» – воззвал этот голос с порога лучезарного Иерусалима. – «Солнце!» – откликнулось многократное эхо безутешной Иосафатовой долины [167]. – И солнце раскрыло свои золотые ресницы, обратив взор на хаос миров.
Но небосвод повис, как обрывок знамени. – «Небосвод!» – воззвал все тот же голос с порога лучезарного Иерусалима. – «Небосвод!» – откликнулось многократное эхо безутешной Иосафатовой долины. – И небосвод разметал по ветру полосы пурпура и синевы.
Но земля плыла в пространстве, как спаленный молнией корабль, в отсеках которого остались лишь кости и прах. – «Земля!» – воззвал все тот же голос с порога лучезарного Иерусалима. – «Земля!» – откликнулось многократное эхо безутешной Иосафатовой долины. – Тут земля бросила якорь, и природа утвердилась, увенчанная цветами, под аркой гор, лежащей на ста тысячах колонн.
Но мирозданию недоставало человека; земля и вся природа скорбели, одна оттого, что нет ее царя, другая оттого, что нет ее супруга. – «Человек!» – воззвал все тот же голос с порога лучезарного Иерусалима. – «Человек!» – отозвалось многократное эхо безутешной Иосафатовой долины. – Но гимн освобождения и благости не сломил печати, которую смерть положила на уста человека, навеки уснувшего в могиле.
– «Да будет так!» – раздался все тот же голос, и порог лучезарного Иерусалима осенился двумя темными крылами. – «Да будет так!» – отозвалось многократное эхо, и безутешная Иосафатова долина вновь залилась слезами. – А труба архангела прогремела из бездны в бездну, в то время как все с грохотом рушилось: и небосвод, и земля, и солнце, ибо не стало человека – краеугольного камня мироздания.
LII. Господину Сент-Бёву
Я попрошу читателей сего труда моего соблаговолить принять в хорошем смысле все, что я здесь написал.[168]
Сир де Жуанвилль. ЛетописьЧеловек – чеканный станок, отмечающий монету своим клеймом. Червонец отмечен печатью императора, образок – печатью папы, игральная фишка – печатью шута.
Я тоже отметил свою фишку в житейской игре, где мы беспрестанно проигрываем и где дьявол в конце концов похищает и игроков, и кости, и зеленое сукно.
Император отдает приказы своим полководцам, папа обращается с буллами к пастве, шут пишет книгу.
И вот моя книга – такая, как я написал ее и как должно ее читать, не дожидаясь, пока толкователи затемнят ее своими разъяснениями.
Но не этим жалким страничкам, скромному безвестному труду нашего времени, преумножить блеск и поэтическую славу минувших дней,
И пусть шиповник менестреля увял – всегда, каждую весну, будут расцветать левкои на древних окнах замков и монастырей.
Париж, 20 сентября 1836 г.
Здесь кончается шестая и последняя книга Фантазий Гаспара из Тьмы[КНИГА СЕДЬМАЯ]
РАЗРОЗНЕННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, ИЗВЛЕЧЕННЫЕ ИЗ РУКОПИСЕЙ АВТОРАLIII. Красавец алькальд [169]
Мне говорил алькальд прекрасный:
«Покуда ива с негой страстной
Над этой речкой полноводной
Склоняет темные листы, -
О девушка, с улыбкой ясной
На жизненной стезе опасной
Моей звездою путеводной,
Моей буссолью будешь ты!».
Но липа пышно, невредимо
Цветет до нынешнего дня,
А тот, кем я была любима,
Уехал и забыл меня.
Испанский романсЧтобы последовать за тобою, красавец алькальд, я покинула благоуханную землю, где тоскуют обо мне мои подружки, гуляющие по лугам, мои голубки, воркующие в ветвях тенистых пальм.
Немощная матушка моя, красавец алькальд, протянула ко мне руку со своего одра; похолодевшая рука ее беспомощно повисла, но я не остановилась на пороге и не стала оплакивать мать, отошедшую в иной мир.
Я не плакала, красавец алькальд, когда вечером осталась наедине с тобою, а наша барка плыла далеко от берега и душистый ветер с родины проносился над волнами и ласкал меня.
Тогда я была, – в восторге говорил ты, красавец алькальд, – тогда я была прекраснее луны, султанши в серале, залитом светом тысячи светильников.
Ты любил меня, красавец алькальд, и я была горда и счастлива, а с тех пор, как ты оттолкнул меня, я стала всего лишь смиренной грешницей, слезно кающейся в своем прегрешении.
Когда же, красавец алькальд, иссякнет источник моих горьких слез? – Когда львиные пасти перестанут извергать воду из фонтана короля Альфонса [170].
LIV. Ангел и фея
Во всем, что ты видишь, скрывается фея.
Виктор ГюгоНочью фея окутывает мой сон нежнейшим июльским благоуханием, – та самая фея, что направляет на верный путь посох заблудившегося старого слепца и утирает слезы маленькой сборщице колосьев, успокаивая боль, которую причинила ей колючка, вонзившаяся в ее босую ножку.
Вот она убаюкивает меня, как наследника шпаги или арфы, и павлиньим пером отгоняет от моего ложа коварных духов, которые хотели похитить у меня душу и потопить ее в лунном свете или в капле росы.
Вот она рассказывает мне одну из своих сказок долин и гор, то ли о печальной любви кладбищенских цветов, то ли о веселом паломничестве пташек к Нотр-Дам де Корнуйе.
* * *Но пока она охраняла мой сон, ангел, спустившись на трепещущих крыльях со звездного неба, ступил на перила готического балкона и серебряной веткой постучался в расписное стекло моего высокого окна.
Серафим и фея некогда влюбились друг в дружку у изголовья молодой умирающей; фея наделила ее при рождении всеми чарами юных дев, а серафим вознес ее, когда она умерла, в рай.
