Якуб Брайцев - Среди болот и лесов (сборник)
Из калитки вышел Евсей Хаскин.
– Хлопцы! – обратился он громким голосом к толпе. – Вас натравили на невинных людей. Мы вынуждены защищаться, защищать жизнь и имущество еврейского населения. Полиция и черная сотня обманывают вас! Впереди стоящие затихли, прислушались, но задние не видели говорившего, продолжали орать на все лады.
– Арестовать его! – закричал помощник исправника, пытаясь схватить говорившего. Тот ловко увернулся и изо всех сил хватил его плеткой. Зимняя одежда спасла Заволоцкого от основательного повреждения; тем не менее, удар был настолько ощутителен, что заставил помощника исправника отпрянуть. Хаскин скрылся за калиткой.
Слух о начавшемся погроме быстро распространялся по окрестным селениям. Со всех сторон спешили в местечко люди, кто поглядеть, кто с надеждой: авось чего-нибудь перепадет. В радиусе 10–15 верст все пришло в беспокойство и движение. Во второй половине дня уже тесно стало на площади. Подстрекатели увлекли многих в улицы и переулки. Там начался грабеж еврейских домов. Оттуда неслись отчаянные вопли, в воздухе носились тучи из пуха разорванных перин, как будто начался снегопад с безоблачного неба.
Русские жители наспех вывозили пожитки и детей, в окнах появлялись иконы. Этим как бы говорилось, что здесь живут христиане. Таким же образом пытались оградиться и еврейские дома.
Местечко Хотимск становилось все более жутким, страшным местом.
Солнце уже стояло у горизонта, скоро темнота скроет разгул толпы, окончательно развяжет руки черносотенцам, возникнут пожары и кто знает – может быть, к утру местечко превратится в пепелище?
Население местечка поняло грозившую опасность и начало вступать в борьбу с грабителями, но было уже слишком поздно! Нужны были роты солдат, чтобы силой унять разбушевавшуюся стихию!
Из своего дома на площади наблюдал всю картину погрома студент медицинского факультета Московского университета Семен Семенович Могилевцев. Он приехал на зимние каникулы. Отец его – богатый купец, всем известный жертвователь на благолепие местного сбора, получил недавно награду по высочайшему указу.
Уже несколько раз пытался студент выйти на площадь, хотел вмешаться, убедить толпу прекратить погром, но отец и мать преграждали ему путь.
– Не пущу! – кричала мать, расставив руки.
– Сеня, убьют тебя, сами же полицейские убьют, все равно ничем ты не поможешь! – убеждал отец.
Сын отступил. Он поднялся в мезонин и с тоской смотрел в окно. Площадь была видна как на ладони. За нею во все стороны растекались узкие улицы, закоулки. Там жила беднота: мелкие торговцы, кустари, ремесленники. Их жилища имели убогий, жалкий вид, и, если бы не снежное покрывало, зрелище было бы еще более безотрадным. А вдали за рекой возвышалось поместье князя Оболенского!
Этот контраст возбудил в нем глубокое чувство протеста. При виде насилия и грабежа, спровоцированного темными силами, он понял всю трагедию совершающегося. Руки сами схватились за ручку двери мезонина, рванули: дверь подалась, но, намерзшая, открылась чуть-чуть. Вместе со струей холода до слуха донеслись вопли избиваемых. Не помня себя, он рванул дверь и выскочил на балкон.
– Сограждане! – раздался сверху звонкий голос. В морозном воздухе он донесся до каждого, кто был на площади. Все невольно подняли глаза.
Выйди тот же студент на площадь и заговори – его услышала бы какая-нибудь сотня людей, а увидело и того менее. Но он был наверху! Его видели и слышали все! Говорил студент в синей куртке, ученый человек!
– Вас обманули полицейские и черносотенцы, – неслись слова правды по всей площади. – Зачем вы убиваете бедняков, разоряете их жилища? Смотрите туда! – широким жестом руки указал Могилевцев на хоромы князя Оболенского. С площади большинству они были видны, и всем была видна труба винокуренного завода. Тысячи людей увидели усадьбу помещика.
Уже этого одного было достаточно, чтобы перевернуть их сознание, показать им всю несправедливость совершаемого поступка.
– Вот где живут ваши извечные враги и угнетатели! Там богатства, накопленные потом и кровью крестьянства!
Слова жгли, хватали за сердце, отрезвляли сознание, как ушат холодной воды.
Все затихло. С немым изумлением, затаив дыхание, неотрывно глядели люди на оратора. И когда, весь подавшись в направлении имения, вскинув обе руки, он страстно крикнул: «Идите туда, там все ваше», – ни у кого не осталось и тени сомнения в правоте прозвучавшего призыва.
– Стреляйте в него, – отчаянно завопил урядник, хватаясь за револьвер. Стоявший рядом здоровенный бородач с придыхом «гах» сокрушающе ударил его по затылку.
Оглушительный рев потряс площадь, раскатился далеко во все стороны вокруг нее. Казалось, сверхъестественная сила шарахнула тысячи людей в сторону княжеского поместья.
Полицейские чины спасались бегством; попадавшихся под руку нещадно били, топтали, колошматили; выскочившая самооборона хлестала их плетками, обезоруживала.
Не прошло и пяти минут, как площадь опустела, только из-за реки доносились грозные крики тысячеголосой массы удалявшихся людей.
Солнце садилось за горизонтом, мороз крепчал.
Когда Евель узнал, что в местечке началась заваруха, он приступил заранее к осуществлению своего замысла. Прежде всего, он взобрался по пожарной лестнице на высоту второго этажа господского дома. Оттуда он осмотрелся. Его единственный глаз прошелся по пространству сначала от себя до Хотимска, потом обратно; окинул просторы справа и слева.
– Да, только по дороге! По снегу не побегут.
Стратегические соображения смекалистого арендатора были правильны. В случае нападения на усадьбу со стороны Хотимска добраться до нее можно было только по дороге через мост. Справа и слева вилась впадина реки, покрытая глубоким снегом. Подъезд к усадьбе шел от столбовой дороги несколько в гору. Железные решетчатые ворота преграждали въезд во двор. Дорога же к винокуренному заводу ответвлялась влево вдоль ограды, и стоило пройти несколько десятков шагов, как весь завод вставал перед глазами; ограда делала здесь угловой поворот, затем она снова поворачивала, преграждая дорогу к заводу. Здесь были вторые железные ворота.
Евель спустился вниз, подозвал двоих работников.
– Што за штука? – недоумевали работники.
– Потом приедете за столами, – добавил Евель, направляясь к своему дому. По пути он увидел тучного дворецкого; тот суетился, покрикивая, кого-то разыскивал; никто особенно его не слушал, даже кухарка Домна с презрением сказала:
– Не колеблись ты, Пимен Иванович! Надо бы оружаться, а ты руками машешь!
– Цыц ты, шут тебя возьми, што каркаешь?
– Каркаешь! – обиделась Домна. – Вон Евель по крышам лазает, чего-то выглядывает, ты бы посоветовался с ним, чего это он надумал?
– Это он от страху лезет куда попало, а мне нечего на крышах делать; надо внизу обороняться, а то брякнешься с крыши твоей, – говорил презрительно дворецкий.
– Слухай, Пимен Иванович! Мне надо столы, ведра, кружки, – скороговоркой выпалил Евель дворецкому. – Да ты, видать, очумел, Евель? – изумился тот. – Ты што думаешь так пожар тушить? – как будто догадался дворецкий. – Откуда ж брать воду? В бочках все замерзло, а из колодца ее не натягаешься! – разорялся дворецкий над затеей Евеля.
– Ты хочешь пожить на белом свете, Пимен Иванович? – уставился глазом Евель на него.
– Ну и што? – передохнул дворецкий.
– Ну, так давай, што я говорю! – нетерпеливо приставал Евель.
– Ну тебя к бесу! Вон у Домны бери, коли хочешь, а мне неколи с тобой болтать! – дворецкий махнул рукой, решив, что Евель окончательно спятил.
Придя к себе, Евель подступился к жене относительно тех же предметов.
– Куда ты повез бочки со спиртом? Ты раздавать вздумал спирт? И што ты вообще надумал себе? – набросилась на него Хава Григорьевна.
В обычное время Евель уступал своей половине, по крайней мере, в доме она была полновластной хозяйкой. Конечно, главные вопросы он решал сам и не подумал бы спрашивать жену, но тут дело касалось не предметов обихода.
– Дам тебе столы, дам ведра! – трагически повышала голос Хава, размахивая руками. – С ума ты сходишь! Ха… Ха… давай ему кружки! – она даже обидно рассмеялась.
Евель в изнеможении опустился на диван. Он обхватил голову трясущимися руками, горестно вздыхал.
Жена поняла, что дело тут нешуточное.
– Хава! В местечке идет погром, я боюсь, что нам всем грозит беда! Пойми меня, не мешай мне спасти наших детей и себя! – он говорил тихо, с глубоким сознанием надвигающейся опасности.
– Я пошлю сегодня круговую чару вина и да благословит его Иегова, это будет вино спасения, – вдохновенно воздел он руки перед присмиревшей женой.
Через какой-нибудь час столы были расставлены перед главными воротами и вдоль ограды до угла ее, откуда уже был виден и сам завод. На столах стояли ведра со спиртом, рядом расставлены кружки.
