Халлдор Лакснесс - Свет мира
— Вот он и сказал свое последнее слово, — заметила она. — Каждый из нас скажет свое последнее слово. — И она закрыла покойнику глаза. — Хорошая погода, дождя нет. — И она поднесла к глазам край фартука, как того требовал обычай.
Так соседом О. Каурасона Льоусвикинга стал покойник. Раньше больного юношу охватывал страх перед смертью. Теперь он удивлялся, какой мирной, простой и естественной оказалась эта гостья, вроде ничего и не произошло, но все вокруг стало каким-то торжественным. Последние слова старого Йоусепа непрерывно звучали в ушах юноши: «Гвюдмундур Гримссон Груннвикинг…»; видно, смерть такая знатная гостья, что при ее приближении человек невольно произносит то имя, которое при жизни для него было дороже всего. Навсегда запомнил юноша эту картину: умирающий старик, матушка Камарилла, стоящая у его постели, и имя Гвюдмундура Гримссона Груннвикинга, столь ненавистное и столь любимое, прозвеневшее в воздухе над ними. С незапамятных времен вокруг исландских скальдов велась борьба. Одни всю жизнь проклинали их, другие умирали с их именами на устах.
Ночью юноша не мог уснуть. Была темная осенняя ночь, буря. На соседней кровати лежал покойник. Да, а в юности он тоже слышал звуки божественного откровения. И этим звукам, только им одним, были отданы все его помыслы. Когда он был ребенком, он весенним утром лежал в зеленой ложбине и взывал к Единственному. Он долго болел, но со временем поправился. Потом обзавелся жильем, женился и произвел на свет семерых детей, только все они ушли, кто в землю, кто на дно морское, еще до того, как он попал на попечение прихода. И все же этот старик никогда не был несчастным. Нет, тот, кто считает, что он был несчастен, должно быть, не в своем уме. Гвюдмундур Гримссон Груннвикинг был его жизнью. А теперь он покойник. Господи… кто покойник?
Было около полуночи, юноша, дрожа, приподнялся на постели, ему послышалось, что кто-то прошептал: «Оулавюр Каурасон Льоусвикинг — покойник». Ему показалось, что это он сам лежит мертвый на соседней кровати, прожив бессмысленную жизнь и не осуществив ни одной своей мечты. Это ощущение было таким реальным, что он не удержался от протеста:
— Боже милостивый, нет! Нет! — несколько раз громко воскликнул он среди ночи. На чердаке кто-то заворочался во сне, и юноша поглубже забился под одеяло, сердце бешено стучало в груди. Сотни раз он повторял: «Боже! Боже!» — так ему было страшно, что человек в старости может оказаться избитым, вывалянным в грязи, а потом умереть, так и не сделавшись скальдом.
Мало-помалу он успокоился. Нет, он не умер. «Я поправлюсь, — думал он. — Я должен. Рано или поздно. Поправлюсь. Стану великим скальдом». Он старался отогнать от себя кошмары этой осенней ночи, мечтая о том, как встанет с постели. Однажды утром он проснется рано-рано. В это утро он неожиданно окажется совершенно здоровым, он оденется как ни в чем не бывало и беззаботно выйдет на весенний простор. Небесный свод над землей и морем необъятен и чист, море сверкает, мягкие тени ложатся на берег, без устали щебечут птицы, с гор доносится пение дрозда. На лугу уже распустились цветы. Все еще спят, утро такое нетронутое, еще ничья нога не ступала по росе, никто-никто, кроме него, не видит этого утра. Живописная даль открывает свои объятия ему одному. И он, улыбаясь, идет навстречу этой красоте дня.
Однажды, весенним утром, он проснется рано-рано…
Глава десятая
Люди из другой округи, переплывшие через фьорд, привезли этой полуживой душе, которая ждала и томилась в уголке под скошенным потолком, письмо и посылку. «Дорогой сын», — писал ему отец из далекого фьорда. Отец все же вспомнил о нем, хотя в свое время и сбежал от его матери. Отец писал, чтобы сын не падал духом. К сожалению, он не мог приехать навестить его, но зато он поручал своего сына Богу. Отец писал, что живется ему тяжело, он болен, беден и сам вынужден прибегать к помощи прихода. Но Бог не оставляет его. Поэтому он и вспомнил о своем сыне. Зато мать Оулавюра сделалась важной персоной в Адальфьорде и совсем забыла о сыне. Оулавюр затаил на нее глубокую обиду, и ему хотелось, чтобы когда-нибудь у него появилась другая мать. Оулавюра до сих пор душили слезы при мысли о том, что его высокочтимая матушка однажды зимним днем засунула его в мешок и отослала прочь. В посылке были три книги. Одна из них была написана его отцом и называлась «Новая поэзия», она состояла только из рим. Там были стихи в честь капитанов, поздравления в стихах купцам и пасторам, стихи о табаке и о погоде, а также историческое стихотворение о необычайном и неповторимом пьяном побоище, произошедшем в Адальфьорде несколько лет тому назад, во время которого один из его участников лишился переднего зуба, и т. д. Кроме этой книги в посылке были «Римы о Нуме» Сигурдура Брейдфьорда, напечатанные старинным шрифтом. И наконец чистый блокнот в сто страниц, ручка, три стальных перышка и маленький пузырек с чернилами.
Сначала самым драгоценным подарком юноше показались письменные принадлежности. Теперь он наконец мог осуществить свою заветную мечту — стать человеком духа и сделать свои слова бессмертными? Он воображал себе, что после его смерти его слова каким-то загадочным образом окажутся вдруг напечатанными и люди будут читать их и в горе искать в них утешения так же, как в стихах других поэтов, живших до него; он страстно желал, чтобы его стихи помогли обрести терпение и силу тем людям, которым живется так же тяжело, как и ему. Они будут говорить: «Он оставил после себя чудесные псалмы с замечательными кеннингами, чтобы мы смогли познать красоту и величие духа». Тогда, быть может, его мать проникнется любовью к нему, но будет уже поздно.
И только начав листать «Римы о Нуме», он усомнился в ценности своих, еще не созданных, произведений. Новый день, светлее всех прежних, засиял для него, когда он познакомился с поэзией Брейдфьорда. Цветистые кеннинги из «Искушений Йоханны» и других шедевров Снорри[7] из Хусафетля столь высоко ценимые покойным Йоусепом, померкли и стали казаться жалкими в сравнении с чистым эддическим стилем Брейдфьорда, с его понятными поэтическими образами и, самое главное, с его волшебным языком, будившим в сердце острое чувство красоты и грусти. Раньше Оулавюр считал, что все поэты одинаково велики и что все стихи обладают одинаковой ценностью, независимо от того, воспевают ли они геройские подвиги или искупительную жертву Христа, лишь бы стихи были достаточно правдоподобны и написаны с должным искусством. «Родина-мать, где ты родился…» — только теперь он вдруг понял, что между поэтами есть разница. И в чем же была эта разница? Прежде всего в том, что все остальные поэты не имели ясного представления о пути, ведущем к сердцу человека, в то время как Сигурдур Брейдфьорд, не ища, нашел этот таинственный путь, но не оставил другим скальдам никаких дорожных знаков; да, он нашел путь к каждому сердцу и тронул его красотой и печалью. Когда на чердаке никого не было, юноша садился на постели, доставал из-под подушки книгу и жадно проглатывал несколько стихов, забыв на короткий миг о своих страданиях. Услышав шаги на лестнице, он прятал книгу под подушку и ложился. Но красота поэзии пела в его ушах, даже если кто-нибудь и приходил на чердак. К концу зимы он знал на память все римы из книги о Нуме, Сигурдур Брейдфьорд царил в его душе и был его прибежищем во время страданий. И вот в один из первых солнечных февральских дней великий скальд сам спустился по солнечному лучу на косой потолок, словно сошел с золотой небесной колесницы; румяный, голубоглазый, он положил свою ласковую руку скальда на измученную голову Оулавюра Каурасона Льоусвикинга и сказал:
— Ты — свет мира.
Это был один из тех снов, который делает грезящего счастливым и дает ему силы и терпение перенести все, что наступит потом. Когда юноше становилось плохо, он неизменно думал о скальде и о его золотой колеснице — вот какой целительной силой может обладать один-единственный сон. Так в сумрачный зимний день в этом печальном мире, который столь враждебен всякому чувствительному сердцу, великий скальд явился к нему в своей золотой колеснице и нарек его светом.
Когда я во мраке, как узник в темнице,Стеная от боли, лежу изможденный,Въезжает ко мне в золотой колесницеСигурдур Брейдфьорд, небом рожденный.В глазах его добрых я вижу сияньеИ ту же улыбку, которой когда-тоПодруга меня утешала в страданьеУ тихой реки, золотой от заката.Речь его слаще любого напева,Где-то, когда-то мне чудилось это.Зовет он меня из темного хлеваВ чертоги высокие вечного света.
Глава одиннадцатая
С тех пор как подопечный прихода начал по воскресеньям записывать в свой блокнот стихи, хозяева хутора стали все чаще бросать на него косые взгляды.
