Яков Голосовкер - Сожженный роман
И вдруг крик в ночи. Не обман, — крик: живой, прямо от берега, высокий, человеческий — вопль о помощи: женщина кричит. Она крикнула раз, другой, третий, все пронзительнее, потом глуше, как-то взвизгнула, застонала, — и снова криком зовет:
— Спаси-и-те!
И уже ветер выхватил у берега громкий покрик мужской, передрягу голосов, хохот и брань и бросил эту симфонию на ликование псам. Псы залились.
Крик не умолкал. На берегу шла борьба. Человек звал на защиту от зверя человека.
По пустырю, но загаженным грядам огородов, затрепетал под ветром белый балахон и рядом заскакала гигантом впопыхах тень — туда, на зов о помощи, к реке Москве: Исус бежал, — зовут.
Их было четверо, — нет, пятеро — на берегу, на влажном песке апрельской ночи: пятый бежал куда-то в сторону и кричал истошно:
— Сичас приведу! А трое бороли женщину, зажимая ей ладонью рот. Они барахтались на земле все четверо, — такие забавники ночные! — Отдавшись с упоением игре, где трое сильных парней распластывают на земле женщину, и непременно на спине, и непременно оголенную, — а женщина, сильная девушка, им не дается: она пытается приподняться, сгибает ногу в колене, поворачивается на бок, вся извивается, выскальзывает, — а ее тискают, мнут, срывают с нее пальто, терзают платье на груди, даже одну ботинку уже стянули с ноги и сотнями щупов впиваются в се тело: распластали, — и вот уже победоносно навалились на это тело тремя сопящими мясами, а она, задыхаясь, стонет и кого-то из трех за руку зубами…
Тут-то и возник перед ними лунный призрак с взлохмаченной головой: человек-в-белом.
Исус запыхался от бега. Слова не выговаривались. Он только вытянул руку к девушке, к клубку тел. Бледный под бледностью месяца, с глазами-пещерами, в гриве нависающих на лоб и на плечи волос, стоял он с этой вытянутой рукой, и губы Исуса дрожали.
А парни?
Они не сразу заметили его. Только девушка, уловив смутно чей-то образ, словчилась еще раз высвободить голову из обхвата локтей и простонала окровавленным ртом:
— Помогите…
На мгновение в том стоне глаза Исуса и глаза насилуемой встретились. Но он увидел не глаза, а две огромные дыры, будто два жерла вулканов, давно выдохнувших весь огонь и лаву и теперь застывающих черными кратерами, и в тех кратерах-дырах так же, как тела на земле, склубились: гнев, оскорбление, стыд и дурман в тусклом ужасе желания.
И как раз в это же мгновение один из парней выдрал победно у девушки повыше голого колена что-то разодранное, клок — длинный лоскут с кружевом, белый, как одежда Исуса, быть может последнюю преграду, — и полуобнажаясь, победитель прохрипел:
— Я! -
Но это «Я» перебилось выкриком другого борца, тоже парня-победителя, поднявшего голову, чтобы глотнуть воздух:
— Га, глянь!
Головы глянули: над ними с вытянутой рукой стояло какое-то чудило в белом. И парни онемели: как так? — но только на миг. И уже тот, кто выкрикнул «глянь», вскочил, дал телом в сторону и с рукой наотмашь, головой-тараном вперед, подскакивал к Исусу, чтобы долбнуть его под грудь и… и не долбнул. Парень, лежавший на девушке, предупредил его криком:
— Брось, Ванька! Не видишь, что ли…
И тоже вскочил.
Ванька застопорил. Всмотрелся дельно в бледное видение и веско высказал свою Ванькину правду:
— С Канатчикиных дач сбежал.
Исус и два парня-насильника, втроем, стояли, словно вскочив с разбега на исполинский пружинный трамплин и, казалось, доска трамплина под тяжестью прыжка вот-вот слетит вниз, чтобы вновь с силой распрягающихся пружин взлететь вверх и метнуть куда-то толчком замершие тела Исуса и парней.
Третий паренек, с виду подросток, не поднимался. Распаленный страстью, он лежал ничком, вцепившись в ногу девушки и, всасываясь губами в мякоть тела, не отпускал ноги, а девушка судорожно глотала воздух, открыв месяцу, ветру, реке и любым глазам опушенный рыжеватыми волосиками девичий стыд. Так лежала она перед Исусом. Внезапно по ее ногам пробежала дрожь. Девушка дернулась, села и так ловко сразу до крови хрястнула парнишку в лицо под челюсть:
— Гада!
Оба поднялись рывком на ноги, еще не отпуская друг друга, двумя мгновенными ненавистями, с обидными словами на губах, чтобы тотчас уставиться, как и те два прежних парня, в Исуса: кто это? что за явление?
И тут вторично глаза Исуса и девушки встретились. Казалось, она вот-вот поймет того, кто се спас, кинется к нему, к спасителю, и тогда увидится ею та адамантовая нить, та незримая вековая связь меж царапиной у ее чуть разодранной губы от ногтя зажимавших ей рот пальцев — и человеком-в-белом, — и вот тогда капелька крови у зазубрины на нежной щеке девушки откроет ей древнюю тайну и смысл этого явления-в-белом. Но девушка не кинулась к Исусу, и прочь не побежала, оглашая воплем пустырь, где жути уже заползли под лунные блики, будто так ничего и не случилось на том обнаженном пустыре у берега Москвы-реки. А Москва-река захотела как раз быть большой серебристо-чешуйчатой рыбой-угрем: так переливалась река серебром под луной.
Насильники переглянулись.
То были обычные встречные парнишки — те же, что вчера у Иверской, тесно, звеном, валили во всю ширину тротуара, напирая на пасхальную ночь, на Исуса, и им, веселым, скуластым, вольным уступил тогда Исус тротуар — сам соступил на мостовую. Двое из них стояли сейчас без кепок. Кепки тут же черными грибами росли на песке рядом с брошенной ботинкой девушки, рядом с лужей и женским распластанным пальто.
Только у третьего, с виду подростка, с носом-вопросом, того самого, что в ногу вцеплялся, кепка приплюснулась ко лбу и эта кепка, расщепляя оторопь обалдевшего парнишки, выбросила как бы от себя:
— А ну, ребята!
И уже снова Ванька мимически скривился, готовый долбнуть тараном-головой Исуса под грудь, и уже шептал ему на ухо предостерегающе второй паренек:
— Может он бешеный: укусит? Ты смотри, у них сила припадочная. Гляди, Ванька.
Вдруг послышался гомон, топот ног, свист и зык толпы. Вдоль по берегу во главе с тем пятым, убежавшим парнем, что кричал истошно: «Сичас приведу», неслась гурьба новых парней-кепок, но не просто кепок, а фертов, и кто-то из них на берегу орал:
— Шпарь ее, недотрогу! —
подскочил и встал столбом, а за ним и вся банда встала, упершись глазами в Исуса:
— Фу!
Исус с девушкой очутились в живом полукольце. Полукольцо в десятка полутора парней тревожно сомкнулось, оторопев, как те трое прежних, при виде Исуса, чтобы тотчас забросать наперебой вопросами этих троих по поводу явления-в-белом:
— Кто такой?
— Кончили?
— Не дал.
— Который?
— Да этот.
Парни были свои. Глаза живого круга исподлобья напряженно глянули на Исуса, на препону их делу, и один из них: быколобый, с разинутым ртом — силище, ножище, кулачище — уже ждал нужного возгласа, жеста, обоснования неписаному праву, — и тут бы он двинулся, чтоб двинуть, а за ним бы и Васька, — фью!
Уже кто-то толкнул девушку плечом, уже заметно нажимали на нее и другие, вздваивая круг, уже сзади бодрили, пока еще неуверенно, голоса:
— Чего стали! — и ночные жути в ожидании уже высунули безголовые плечи из-под лунных бликов: не пора ли?
Тогда человек-в-белом приблизился на шаг к девушке и его рука легко легла ей на плечо:
— Отпустите ее. — сказал Исус.
Он оказался лицом к лицу с парнем, идеалом валяй-парней, будто выскочившим из овала тех самых разменных, всем нужных, шуршей-бумажек, именуемых «чем-наши-хуже-ваших», и физиономия у парня — квадрат квадратов, совершенство: скулы — граниты, бровь рассечена под прямым углом, глаза — щелки с прищуром, губы — зажимы, углами вверх, и складки у губ воловьи, — только держись! — и подбородок — карэ, твердь, — парень что надо для пустырей — во!
Квадраты, углы, складки на лице парня напряглись, еще жестче отвердев от слова и движения Исуса. Ноздри парня чуть дрогнули, а сбоку быколобый, как бы найдя то, что искал: основание для… — повел вправо и влево бычьей шеей и рыкнул скошенным ртом:
— А! Дивчат наших трогать! —
и мгновенно уже не девушка, а Исус стал тем делом, для которого прибежали сюда ночью на пустырь за городом эти парнишки в кепках. Его образ лунного призрака, чудила, которого не след трогать, затмился и в сознании парней выперся иным: препоной их озорной правде, и эту препону надо снять. Что он им за препона! Что за рука на плече у девчонки! А ну-ка…
Но девушка разом сместила фокус их вывода. Безмолвная пока, она не кинулась к Исусу под защиту и не бросилась бежать. Движением плеч она сметнула с своего плеча руку Исуса и мотнув веселым золотом змеек на голове, таким ангеловым ореолом пушистых волос, удивленно, даже чуть презрительно-жалостливо бросила Исусу:
— А ты тут зачем? Тоже спаситель!
И расхохотавшись, просунула ладонь и локоть под руку парню с лицом идеала валяй-парней и прижалась к нему плечиком. Упавшая рука Исуса недоуменно повисла. А девушка, заметив эту смущенно повисшую руку, словно устыдилась безжалостности своих слов и, всей горстью стягивая на груди разодранную в борьбе блузу, изъяснила как бы в свое оправдание Исусу:
