Джозеф Конрад - Изгнанник
«Кто она? Откуда?» Удивленно он отвел глаза от ее лица и посмотрел вокруг на сомкнутые деревья леса, которые стояли огромные, молчаливые и прямые, словно глядели на него и на нее, затаив дыхание. Когда-то он был ошеломлен, озадачен, почти что испуган полнотой и мощью этой тропической жизни, которая хочет солнца, но развивается в темноте, которая кажется одной лишь прелестью цвета и форм, одним лишь блеском, одной лишь улыбкой, но есть на деле цветение смерти; чья тайна сулит красоту и радость, но таит яд и гибель. Прежде его страшило неясное предчувствие опасности, но теперь, глядя снова на эту жизнь, он, казалось, мог проникнуть сквозь змеиную чешую ползущих растений и листьев, сквозь массивные полнокровные стволы, — сквозь заповедную тьму — и тайна раскрылась, — волшебная, покоряющая, прекрасная. Он взглянул на женщину.
Сквозь пеструю светотень она представлялась ему с неосязаемой ясностью сновидения. Она казалась ему обольстительной и блестящей — темной и недоступной, словно самый дух этой страны таинственных лесов, стоящий перед ним в неясной красоте колеблющихся очертаний; словно видение под прозрачным покровом, — покровом, сотканным из солнечных лучей и теней.
Она подошла к нему ближе. Он чувствовал в себе странное нетерпение при ее приближении. Мысли роились у него в голове, беспорядочные, бесформенные, ошеломляющие. Потом он услышал свой голос:
— Кто ты?
— Я дочь слепого Омара, — ответила она тихо, но твердо. — А ты, — продолжала она несколько громче, — ты белый купец — великий человек этих мест.
— Да, — сказал Виллемс, глядя ей в глаза с чувством крайнего усилия. — Да, я белый, — и добавил, чувствуя, будто говорит о ком-то другом: — Но я изгнанник своего народа.
Она серьезно слушала. В ореоле рассыпавшихся волос ее лицо казалось лицом золотой статуи с живыми глазами. Сквозь длинные ресницы полуопущенных тяжелых век блистал ее немного скошенный взгляд: твердый, проницательный, узкий, как блеск клинка. Ее губы были сомкнуты сильным и грациозным изгибом; расширенные ноздри и слегка повернутая голова придавали всему ее облику выражение дикого и злобного вызова.
Тень пробежала по лицу Виллемса. Он прикрыл рукой рот, как бы задерживая слова, готовые вырваться против воли, готовые возникнуть из властной мысли, идущей от сердца к мозгу; слова, которые должны быть брошены в лицо сомнению, опасности, страху, самой гибели.
— Ты прекрасна, — прошептал он.
Она взглянула на него опять, и ее молниеносный взгляд, скользнув по его загорелому лицу, широким плечам, прямой, высокой, неподвижной фигуре, остановился на земле у его ног. Она улыбнулась. На суровой красоте ее лица эта улыбка была словно свет зари в бурное утро; первый луч с востока, мимолетный и бледный, пробившийся сквозь тучи; предвестник солнца и грома.
VII
В нашей жизни бывают короткие периоды, которые нами не запоминаются, но оставляют впечатление какого-то особенного настроения. Мы совершенно не помним действий, поступков, всех внешних проявлений жизни: они теряются в неземной яркости или неземном сумраке таких мгновений. Мы поглощены созерцанием того, что происходит внутри нас, что радуется или страдает, в то время, как тело продолжает дышать, инстинктивно убегает или же, не менее инстинктивно, борется, — может быть, умирает. Но смерть в такое мгновение — удел счастливцев, большая и редкая милость, знак высшего благоволения.
Виллемс не помнил, как и когда он расстался с Аиссой. Он пришел в себя уже в челне, отнесенном течением за последние дома Самбира; он пил мутную воду из горсти руки. С возвращением сознания в него вселился страх перед чем-то, завладевшим его сердцем, чем-то смутным и властным, что не могло говорить, но требовало повиновения. Первая мысль его была о сопротивлении. Он никогда не вернется туда. Никогда! Он медленно осмотрелся; кругом все сияло под лучами смертоносного солнца; он взял весло. Как все изменилось! Река казалась шире, небо выше. Как быстро скользил челн под взмахи весла! С каких это пор в него вошла сила двух или даже больше человек? Он взглянул на прибрежный лес и смутно почувствовал, что одним движением руки он мог бы спихнуть все эти деревья в воду. Лицо его горело. Он снова выпил воды и вздрогнул от порочного удовольствия, почувствовав привкус ила.
Было поздно, когда он дошел до дому, но он прошел через темный и неровный двор, не спотыкаясь, идя твердо и легко при свете какого-то внутреннего огня, невидимого другим. Кислое приветствие Олмэйра подействовало на него, как неожиданное падение с высоты. Он сел за стол и старался весело говорить со своим мрачным товарищем, но когда ужин кончился и они молча курили, он вдруг почувствовал упадок духа, усталость во всем теле и невыразимую грусть, словно после какой-то огромной, невозвратимой потери. Внутренний огонь потух, и темнота ночи вошла в сердце, принося с собой сомнение, нерешительность и глухую злобу на самого себя и на весь мир. Ему хотелось ругаться, поссориться с Олмэйром и вообще выкинуть что-нибудь дикое и бессмысленное. Ему беспричинно хотелось оскорбить это проклятое, надутое животное. Он со злобой посмотрел на Олмэйра. Тот, ничего не подозревая, спокойно курил, вероятно, распределял мысленно завтрашнюю работу. Спокойствие этого человека казалось Виллемсу непростительно обидным. Почему этот идиот молчит, когда он, Виллемс, хочет, чтобы тот говорил?.. Другие дни он всегда готов болтать. И притом такую ерунду! И Виллемс, стараясь усмирить свой бессмысленный гнев, пристально смотрел сквозь густой табачный дым на запятнанную скатерть.
Наутро, как только ему удалось выбраться незамеченным, Виллемс переправился через реку и пошел к тому месту, где он встретил Аиссу. Он бросился на траву у ручья и стал прислушиваться, надеясь, что услышит шум ее шагов. Яркий дневной свет падал сквозь ветви деревьев и, несколько смягченный, ложился среди лесных теней. Там и сям узенький солнечный луч золотым пятном падал на шершавую кору дерева, сверкал на плещущейся воде ручья или отдыхал на каком-нибудь листке, одиноко сиявшем на однообразном темно-зеленом фоне. Над головой у Виллемса сквозила синева, которую быстро пересекали белые птицы, с блестящими под солнечным светом крыльями, и с неба падал зной, окутывал Виллемса мягкими и душистыми складками воздуха, тяжелого от аромата цветов и горького запаха гнили. И среди этой творящей природы Виллемс чувствовал себя успокоенным и убаюканным до полного забвения прошлого и безразличия насчет будущего. Воспоминания об его славе, об его ошибках исчезали в этом зное, где словно таяли все сожаления, все надежды, весь гнев и вся сила его сердца. Довольный, он лежал в полузабытьи в теплом и душистом убежище, думая о глазах Аиссы, вспоминая звук ее голоса, дрожание ее губ, ее нахмуренные брови и ее улыбку.
Она, конечно, пришла. Для нее он был чем-то новым, неизвестным и странным. Он был больше и сильнее всех мужчин, виденных ей до сих пор, и совершенно другой, чем те, которых она знала. Он был из расы победителей. Все эти люди — победители — говорили низким голосом и смотрели на своих врагов холодными синими глазами. А она заставила этот голос быть мягким в обращении с ней, глаза нежными, когда он смотрел на нее! Он был настоящим мужчиной. Она не все понимала из того, что он рассказывал ей о своей жизни, но из того, что она поняла, она создала в своей фантазии образ человека великого среди своего племени, храброго и несчастного, неустрашимого беглеца, мечтающего о мести. В нем была привлекательность чего-то неопределенного и неизвестного, непредвиденного и неожиданного, — существа сильного, опасного, живого и человечного, готового быть порабощенным.
Она чувствовала, что он готов к этому. Она чувствовала это верным инстинктом первобытной женщины. День за днем они встречались, и она стояла на некотором расстоянии от него, слушая его слова и удерживая его своим взглядом. Неопределенный страх этой победы постепенно бледнел и расплывался, как воспоминание о сне; и уверенность росла, делалась ясной и убедительной, видимой, как какой-нибудь предмет, освещенный солнцем. Это было огромной радостью, великой гордостью и сладостью, оставлявшей, казалось, вкус меда на губах. Он неподвижно лежат у ее ног, зная по опыту первых встреч, что одно неосторожное движение спугивало ее и приводило в бегство. Он лежал совсем спокойно, и вся сила страсти звучала в голосе и сияла в глазах; а тело было тихо, как сама смерть. И он смотрел на нее, как она стоит над ним в тени больших, красивых листьев, касающихся ее щеки, а стройные стебли бледно-зеленых орхидей возносятся из кустов и сплетаются с черными волосами, обрамляющими ее лицо, словно все эти растения считали ее своей, — одушевленный и блестящий цветок этой пышной жизни, рожденной в полумгле и вечно стремящейся к солнцу.
