Айн Рэнд - Исток
Мэллори швырнул сигарету в другой конец студии.
— Стой так, Доминика! Стой так!
Он работал. Доминика стояла неподвижно. Роурк смотрел на неё, прислонившись к стене.
После конца рабочего дня на строительстве часто оставалось четверо — Роурк, Мэллори, Доминика и Майк, не пропустивший ни одного здания Роурка.
Они собирались в студии. Там не было стульев, поэтому Майк сидел на возвышении, Роурк растягивался на полу, положив руки под голову, Доминика сидела на единственной табуретке, а Мэллори готовил сосиски и кофе, рассказывая различные истории. Доминика смеялась как ребенок.
Они никогда не говорили о работе. Им просто было хорошо всем вместе. Они отдыхали. Здание, которому они отдавали себя, и которое виднелось недалеко от открытой двери, давало им на это право.
Через месяц прекратились работы на строительстве Аквитании: у корпорации были финансовые трудности. Здание стояло незаконченным.
— Я добьюсь продолжения строительства, — сказал Лансинг. — Но надо набраться терпения. Надо ждать. И, может, быть, долго.
Тухи назвал Аквитанию «Незаконченной Симфонией». И прибавил — «Слава Богу».
Иногда поздно вечером Роурк бродил по пустынной строительной площадке. Ночной сторож привык к нему и разрешал приходить сюда.
Это продолжалось несколько недель. Затем Роурк заставил себя забыть об Аквитании.
В октябре Храм был закончен. Он должен был открыться через неделю, на другой день после приезда Стоддарда. Вечером Роурк и Доминика, взявшись за руки, молча обошли весь Храм.
Когда Стоддард увидел здание, он пришел в ужас. Замысел Тухи удался. Стоддард объехал весь мир, видел сотни церквей, капелл, храмов, мечетей. Но ничего подобного он не видел. Это был дворец, пронизанный солнцем и светом. Храм Человеку. Скульптура голой женщины шокировала его.
Насмешливо-ядовитая статья Тухи еще больше подлила масла в огонь. Стоддард подал в суд на Роурка, требуя перестройки храма за счет архитектора. Поднялась жуткая шумиха. В газете «Знамя» появилась статья «Церкви нашего детства» с фотографиями религиозных и культовых скульптур. Была помещена и статуя Доминики, но имя модели не упоминалось. На Говарда Роурка было много карикатур.
Тухи разыскал в архиве фотографию Роурка на открытии Энрайт Хаус — лицо человека в момент экзальтации. Он поместил его в «Знамени» под заголовком: «Вы счастливы, м-р Сверхчеловек?». Тухи заставил Стоддарда открыть Храм для посетителей до начала суда. Толпы людей оставили непристойные подписи на пьедестале статуи Доминики.
Только немногие среди них восхищались Храмом. Но они делали это молча. Это были люди, которые не принимают участия в публичных демонстрациях. Остен Хеллер написал яростную статью в защиту Храма и Говарда Роурка, но он не был авторитетом, ни в вопросах архитектуры, ни в вопросах религии, и статья потонула в море статей, осмеивавших Храм.
Роурк бездействовал. Он не хотел брать никаких адвокатов. Все говорили, что он проиграет.
— Разве это важно? — говорил он. — Важно только то, что знание будет изуродовано.
— Но они сделают это на твои деньги!
Мэллори молчал, но лицо у него было такое же, как в ту ночь, когда Роурк пришел к нему в первый раз. Однажды Роурк сказал ему:
— Тебе нужно выговориться, тебе будет легче.
— Говорить не о чем, — ответил Мэллори. — Я давно сказал, что они не позволят тебе существовать.
— Чепуха! Тебе нечего за меня бояться.
— Я не боюсь. Это было бы бессмысленно. Это нечто похуже.
Через несколько дней, сидя на подоконнике в комнате Роурка и глядя на улицу, Мэллори внезапно сказал:
— Говард, помнишь, ты меня спрашивал про Тухи? Я о нем ничего не знаю. До тех пор, пока я не выстрелил в него, я его ни разу не видел. Я только читал его статьи. И только из-за них я хотел его убить.
Доминика пришла к Роурку вечером того дня, когда Стоддард подал в суд. Она ничего не говорила. Она молча положила на стол сумку и стала стягивать перчатки. Наконец, она подняла на него глаза. В них было такое страдание, что ему стало не по себе.
— Ты ошибаешься, — сказал он. Они всегда могли так разговаривать друг с другом, продолжая разговор, которого не начинали. — Мне не настолько плохо. А то, что ты думаешь сейчас, это преувеличение. Мне не важно даже то, что они хотят его разрушить. Может быть, мне так больно, что я даже не понимаю, что испытываю боль. Но не думаю. И если ты страдаешь из-за меня, не страдай больше меня. Я никогда полностью не отдавался страданию. Это всегда доходило до какой-то определенной точки и дальше не шло. А до тех пор, пока есть эта незатронутая точка, нет и настоящего страдания.
— Где же эта точка?
— Там, где я не могу чувствовать ничего, и думать ни о чем, кроме того, что я построил этот храм. Я создал его. Остальное не имеет значения.
— Ты не должен был его строить. Ты не должен был отдавать его в их руки.
— Это не имеет значения. Даже если они его разрушат. Только тот факт, что он существовал, имеет значение.
Она покачала головой.
— Ты видишь теперь, от чего я тебя спасала, отбирая у тебя заказы? Чтобы не дать им права сделать с тобой вот такое… Они не смеют жить в твоих зданиях… Не смеют трогать тебя… никоим образом…
Когда Доминика вошла в кабинет Тухи, он был разочарован её видом — он не увидел ни гнева, ни насмешки. Она спросила:
— Чего ты этим добиваешься?
— Садись, дорогая, — воскликнул Тухи, стараясь придать разговору обычный между ними тон. — Я очень рад тебя видеть. Совершенно искренне. Ты ужасно долго не приходила. А я так хотел услышать твое мнение об этой статье!
— Чего ты этим добивался?
— Послушай, дорогая, неужели ты обиделась на то, что я написал о твоей статуе?
— В чем цель этого судебного процесса?
— Ну вот, ты хочешь заставить меня говорить, а я так услышать тебя. Но половина удовольствия лучше, чем ничего. Тем более, что я тоже хочу говорить: я ждал тебя с таким нетерпением. Но, пожалуйста, садись, устраивайся поудобнее… Не хочешь? Ну, как угодно. Значит тебя интересует судебный процесс… А что тебе непонятно?
— Каким образом этот процесс принесет ему вред? — ровным тоном спросила она, как будто, читала цифровые данные. — Он же ничего не докажет, независимо от того, выиграет ли он или проиграет. Вся эта история — пустая затея — через год все будет забыто.
— Боже мой! Неужели я такой неудачник? Никогда не думал, что я такой плохой учитель! Ты почти ничему не научилась за два года нашего тесного сотрудничества! Это очень печально! Поскольку ты — самая умная женщина из всех, кого я знаю, вина, очевидно, лежит на мне. Но все-таки ты поняла правильно — все действительно будет забыто через год. Но именно это и будет главным достижением. Можно бороться с тем, что существует. Нельзя бороться с тем, что забыто. Да, Хоптон Стоддард будет забыт. И храм тоже… И судебный процесс… Что же останется? Вот это: «Говард Роурк? Что вы? Как можно доверять такому человеку? Ом же враг религии. Он совершенно аморален…» Или это: «Роурк? Ну что вы! Он же не может сделать ничего путного, подумать только — клиент должен судиться с ним…» Или это: «Роурк? Послушайте не тот ли это парень, который попал во все газеты из-за какой-то неприятной истории? Какого-то скандала с владельцем здания? Только не хватает влипнуть в такую же историю! Нет, уж лучше выбрать…» Как ты будешь бороться с этим, дорогая? Особенно, если нет другого оружия, кроме того, что ты — гений?
Доминика стояла перед столом, как часовой на посту, знающий, что он должен быть здесь до самого конца.
— Ну, по твоему виду я знаю, что ты хочешь, чтобы я продолжал… Так вот, нельзя уничтожить архитектора, доказывая, что он плохой архитектор. Но его можно уничтожить из-за того, что он атеист, или из-за того, что кто-то судился с ним, или из-за того, что с кем-то переспал или из-за того, что он слишком много пьет… Ты хочешь сказать, не в этом дело. Конечно, не в этом. Это чепуха. Но именно поэтому с ней невозможно бороться.
А теперь, мне кажется, ты должна задать мне вопрос… Или лучше я задам его себе сам: почему я выбрал Говарда Роурка? Я отвечу тебе, что именно он лучше всего мог помочь мне провести тот эксперимент, который я задумал — найти слабое место в нашем обществе, и, нажав на него моим слабым пальцем, привести в действие всю машину.
Послушай, Доминика, не уходи… Задержись еще. Мне просто необходима публика, и ты — единственный человек, с кем я чувствую себя самим собой. Это, наверное, потому, что ты настолько меня презираешь, что почти безразлично, что я буду говорить… Но что за смысл блестяще сделать работу, если никто не узнает, насколько она блестяще выполнена. Если бы ты была прежней, ты бы не преминула сказать мне, что это — психология убийцы, готового признаться в совершенном преступлении, так как не может примириться с мыслью, что никто не увидит, насколько оно идеально выполнено.
