Леопольд Захер-Мазох - Шахиня
– Ваше высочество может спать спокойно, – галантно ответил тот.
– Что я и сделаю. Всего хорошего!
Вскоре под прикрытием ночи ко дворцу регента, обвязав соломой обувь, бесшумно и быстро начали стекаться колонны гвардейцев Преображенского полка во главе с генералом Минихом. Дворец был окружен, караул, состоящий из подразделений этого же полка, не оказал сопротивления. Дворец бескровно был захвачен Минихом.
Герцог проснулся только тогда, когда Миних уже стоял у его постели.
– Вы здесь, генерал? – удивленно спросил он, одновременно увидев примкнутые штыки гренадеров, и только теперь осознал опасность, в которой оказался.
Он вскочил на ноги и хотел было схватиться за шпагу, намереваясь защищаться, но один из офицеров опередил его и овладел ею.
– Вы мой пленник, герцог, – с холодным военным спокойствием произнес Миних.
– По какому праву, генерал? Вы отдаете себе отчет в том, что вы мятежник? – крикнул Бирон.
– Мне случилось оказаться свидетелем сцены, которой вы обязаны своим саном, – ответил Миних, – поэтому избавьте меня от своих апелляций. Я арестовываю вас именем соправительницы Анны Брауншвейгской.
Герцог презрительно усмехнулся.
– Вот, стало быть, как выражается ваша преданность и благодарность, в коих вы неоднократно заверяли, – пробормотал он.
– Совершенно верно, это мое «спасибо» за верховное командование армией и флотом, – парировал Миних с пренебрежительным сарказмом.
Бирону дали ровно столько времени, сколько ему потребовалось, чтобы одеться и закутаться в дорожную шубу, затем гренадеры окружили его, и он пленником покинул дворец, в котором еще совсем недавно безраздельно господствовал. Сначала его доставили в форт Адмиралтейства, а уже спустя час сани, под конвоем казаков, уносили его по дороге в Шлиссельбургскую крепость, в то время как герцогиня Брауншвейгская[32] со своим супругом и сыном Иваном Шестым въезжала в царский дворец.
Тирана так ненавидели, что никто не поднялся на его защиту, и государственный переворот, стоивший ему господства и свободы, был осуществлен без единого выстрела и совершенно бескровно.
Наутро Петербург и Россия к своему изумлению проснулись при новом правительстве. Анна, герцогиня Брауншвейгская, объявила себя соправительницей, своего мужа Антона Ульриха Брауншвейгского назначила командующим войсками, а Миниха – своим первым министром.
Но в недрах власти уже начался глубокий разлад. Миних крайне неохотно передал командование супругу соправительницы при условии, что в указе о назначении на эту должность будет дословно значиться следующее: «Хотя вследствие выдающихся боевых заслуг первостепенным и главнейшим правом на этот сан обладал фельдмаршал Миних, он по собственному почину, однако, уступает оный отцу императора».
Никого, кроме Бирона, не арестовали, за исключением его секретаря Бестужева, единственного человека, которого с некоторым основанием можно было считать его сторонником. Обоих по приказу соправительницы отправили в Сибирь.
Первой, кто после ухода гренадеров, поздравил соправительницу с успехом, была Елизавета.
– Ах, вы даже не представляете, герцогиня, – воскликнула она, целуя ей руки, – как я вам благодарна. Вы спасли всех нас и меня особенно. Вообразите только, если бы я стала супругой этого ужасного человека, этого конюха, он ни за что бы не допустил, я убеждена, чтобы у меня были поклонники.
Соправительница улыбнулась этим словам, она была совершенно уверена в искренности и преданности великой княжны, она видела в ней только большого ребенка, которому для счастья ничего другого, кроме игрушек, не требуется, правда, игрушек живых, но уж в них-то недостатка у нее быть не могло, пока при дворе имелись мужчины и смазливые гренадеры среди гвардейцев, а сама Елизавета находилась в полном расцвете молодости и красоты.
Менее доверчивым проявил себя Миних. Когда в ночь государственного переворота он держал призывную речь перед гвардией, та поначалу довольно решительно требовала возведения на престол великой княжны Елизаветы. Во второй раз перекрыл ей Миних дорогу к трону, и потому у него были все основания опасаться момента, когда она достигнет-таки могущества. Народу опостылело владычество чужаков, настроение это день ото дня начинало все более усиливаться, и взоры людей все чаще обращались на дочь Петра Великого, на прекрасную амазонку, которая, казалось, живет только ради любви и удовольствий, но в которой опытный в державных интригах фельдмаршал по праву видел опаснейшую претендентку на престол. Поэтому он опутал ее сетью шпионов, он крупными суммами подкупал людей из ее прислуги, за плату его шпионы следили за каждым ее шагом, когда она покидала свой небольшой дворец, за теми, с кем она поддерживала тесные отношения: за Шуваловым, Воронцовым и, прежде всего, за Лестоком, который вызывающе часто наведывался в гостиницу, где располагалась французская миссия.
Однажды Миних, здоровье которого оставляло желать лучшего, использовал недомогание, чтобы проконсультироваться с Лестоком и таким образом под видом безобидного разговора лично повыспрашивать маленького лекаря, известного своим хвастовством и болтливостью. После того как Лесток выписал больному длиннющий, больше походивший на ресторанное меню рецепт, Миних начал признаваться ему в своих симпатиях к Елизавете.
– Жаль, – сказал он в заключение, – что принцесса испытывает такую непреодолимую антипатию ко всякого рода государственным делам, поскольку она обладает самыми разносторонними качествами превосходной правительницы.
– О, вы глубоко ошибаетесь, – отозвался Лесток, видевший Миниха насквозь, – великая княжна самая падкая на развлечения и ленивая женщина, какие только бывают на свете. Я просто диву даюсь, как у нее еще хватает энергии одеваться и раздеваться. Только ее неуемное желание нравиться, так я думаю, поддерживает ее в необходимости ежедневно заниматься своим туалетом. Она слышать ничего не желает ни о правительственных делах, ни о государственных вопросах, да и ума, чтобы вникать в них, у нее недостаточно. Она настолько неосведомлена о мире политики, что оказалась бы, я убежден, в весьма затруднительном положении, если б ей предложили назвать имя сегодняшнего короля Франции или сказать, кто в нынешней войне командует прусской армией.
– Зато в ее окружении есть личности, которые тем более проявляют интерес к политике...
– Кто бы это мог быть? Уж не Шувалов ли?
– Нет, – ответил Миних, – конечно же, не Шувалов, а вы, Лесток.
– Я? – маленький француз разразился нахальным смехом.
– Что-то вы зачастили к французскому посланнику.
– Я бываю там дважды на дню, – воскликнул Лесток, – утром, поскольку имею честь быть его лечащим врачом, и вечером, поскольку в Петербурге нигде так приятно не побеседуешь, не поешь так вкусно, не выпьешь всласть и не сыграешь такую партию, как у маркиза де ля Шетарди.
Миних был обезоружен мнимой бесхитростностью Лестока.
– Все вы там шайка неисправимо легкомысленных людей.
– Что верно то верно, генерал, – воскликнул французик, – но ведь Господь не для того послал нас в этот прекрасный мир и не для того дал нам в компанию женщину, чтобы мы корчили серьезные лица и нас за это же упекали в, как я слышал, даже зимой неотапливаемую Сибирь, а для того, чтобы развлекаться как можно веселее. Если уж мне пришлось бы заявить о приверженности какому-нибудь философу, то я бы объявил себя сторонником Эпикура[33].
8
Тихая жизнь великой княжны
С того момента, когда Елизавета через Лестока узнала, что Миних подозревает лично ее и ее маленький двор в политических планах и судя по этому держит их всех под строгим надзором, она еще больше, чем до сих пор, отдалилась от общественной жизни. Ее небольшой дворец в Петербурге все лето тысяча семьсот сорок первого года являл картину совершенной идиллии.
Она неизменно вставала с рассветом и, пока роса, серебрясь, еще лежала на листьях и травах, спешила пройтись по обсаженным деревьями аллеям своего тенистого парка, и ее красивый голос тогда, вступая в состязание с птицами, разливаясь звенел среди зелени. В эту раннюю пору она, как ей представлялось, еще не бралась толком за свой туалет, что, впрочем, не мешало ей всегда быть одетой, соответственно времени суток и ситуации, с большой тщательностью и роскошным великолепием. Ночью она, подобно олимпийской богине, покоилась в облаке драгоценных брюссельских кружев среди белых шелковых подушек, а проснувшись, совала ноги в пару прелестных домашних туфель из красного бархата, набрасывала на плечи утренний халат из белого шелка с большой байтовой складкой сзади и маленькой наколкой, придававшей ее облику еще большую грациозность, схватывала непослушную россыпь пышных волос. Затем она пила шоколад на террасе, и ее белые пальцы были заняты тем, что отщипывали от мякиша белого хлеба маленькие кусочки и бросали их зябликам, черным дроздам, воробьям и малиновкам, с чириканьем окружавшим ее и нередко с забавным ожесточением сражавшимся за ее дары. Иной раз там или здесь по темному стволу ели сбегала игривая белка, закручивала кверху пушистый хвост и с любопытством разглядывала ее черными бусинками глаз.
