Жан- Мари Гюстав Леклезио - Золотоискатель
А еще есть Нада, Нада Белая Лилия, дочь чернокожей княжны и белого человека, единственная оставшаяся в живых из крааля, истребленного Чакой. У нее огромные глаза, густые кудри и кожа цвета меди. Она прекрасна и необычна в своей одежде из звериных шкур. Сын Чаки Умслопогас, которого она считает своим братом, безумно влюблен в нее. Однажды она попросила Умслопогаса принести ей львенка, и юноша забрался в самое львиное логово. А тут львы как раз вернулись с охоты, и самец зарычал так, что «земля задрожала под ногами». Зулусы убили льва, но львица утащила куда-то Умслопогаса, и Нада оплакивала смерть своего названого брата. Как мы любим эту историю! Мы знаем ее наизусть. Для нас английский, которым недавно начал заниматься с нами отец, — это язык легенд. Когда мы хотим сказать друг другу что-то необычное или открыть какой-нибудь секрет, мы говорим это по-английски, как будто так никто больше не сможет нас понять.
Вспоминаю еще, как один воин ударил Чаку по лицу. Он сказал: I smell out the Heavens above me{9}. И явление Царицы Небес по имени Инсазана-и-Зулу, которая предрекла кару, что должна была вскоре постигнуть Чаку: «Она была так прекрасна, что на нее страшно было смотреть…» А когда Нада Белая Лилия шла на собрание старейшин, то «своей красотой она осеняла каждого из них». Мы на все лады повторяем эти фразы, сидя на чердаке в зыбком предвечернем свете. Сегодня мне кажется, что они несли в себе особый смысл: в них крылась глухая тревога в ожидании грядущих перемен.
Мы по-прежнему мечтаем, разглядывая газетные иллюстрации, только теперь все эти вещи кажутся нам совсем недостижимыми: велосипеды фирмы «Джунон» или «Ковентри машинистс и К°», театральный бинокль «Лилипут», который мог бы мне очень пригодиться в исследовании дебрей Мананавы, не требующие завода часы «Бенсонс» или знаменитые «Уотербери» — в никелированном корпусе с эмалированным циферблатом. Мы с Лорой торжественно читаем вслух, словно стих из Шекспира фразу, напечатанную под изображением часов: Compensation balance, duplex escapement, keyless, dustproof, shockproof, non magnetic{10}. Еще нам очень нравится реклама мыла «Брук» — сидящая на полумесяце обезьянка с мандолиной в лапках, и мы хором декламируем:
We're a capital couple the Moon and I,I polish the earth, she brightens the sky…{11}
И хохочем. Рождество уже далеко позади — в этом году оно было невеселым, со всеми этими денежными затруднениями, болезнью Мам и запустением в Букане, — но мы по-прежнему играем, выбирая себе подарки на страницах газет. Это всего лишь забава, а потому мы позволяем себе выбирать самые дорогие вещи. Лора, например, присмотрела себе учебный рояль «Чепел» из эбенового дерева, жемчужное ожерелье и эмалевую брошь с бриллиантами — в виде цыпленка, только что вылупившегося из яйца! Ценой в целых девять фунтов! Я выбираю хрустальный графин в серебряной оправе для нее, а для Мам у меня есть вообще идеальный подарок — кожаный сундучок для туалетных принадлежностей «Маппин» с разными флакончиками, коробочками, щеточками, маникюрными принадлежностями и прочим. Лоре очень нравится этот сундучок, она говорит, что обязательно купит себе такой же, но позже, когда станет взрослой девушкой. Себе же я выбираю волшебный фонарик «Нигретти и Дзамбра», граммофон с набором пластинок и запасных игл и, конечно же, велосипед фирмы «Джунон» — они самые лучшие. Лора, которая отлично знает, что мне нужно, выбирает для меня ящик петард Тома Смита, и мы оба весело смеемся над этим.
Еще мы читаем новости, старые, многим уже по нескольку месяцев, если не лет, но какая нам разница? Рассказы о кораблекрушениях, землетрясение в Осаке. И еще подолгу разглядываем картинки. Чай с монгольскими ламами, маяк с рекламы фруктовой соли «Эно», Призрачный Всадник, фея среди целой стаи львов. А от одной иллюстрации к «Наде» нас вообще пробирает дрожь: это Гора-Призрак — каменный великан с разверстой пастью-пещерой, в которой и суждено погибнуть прекрасной Наде.
Эти картины, сохранившиеся в моей памяти от того времени, до сих пор живут там, в духоте, под раскаленной крышей, мешаясь с шумом ветра в иглах казуарин, когда ночная мгла понемногу заполняет сад вокруг большого дома и начинают свою трескотню зимородки.
Мы ждем, сами не зная чего. Вечерами, перед тем как уснуть, лежа под москитной сеткой, я представляю себя на борту корабля с раздутыми парусами, он мчит меня по темному морю, а я смотрю на солнечные искры. Я прислушиваюсь к Лориному дыханию: она дышит медленно, ровно, и я знаю, что она тоже лежит с открытыми глазами. О чем мечтает она? Я думаю, что все мы сейчас плывем на одном корабле, который несет нас на север, к острову Неизвестного Корсара. И тут я переношусь в ущелья Ривьер-Нуара, в самые дебри, ближе к Мананаве, туда, где леса темны и непроходимы, где до сих пор слышны стенания великана Сакалаву, убившего себя, чтобы не даться в руки белым с плантаций. Лес полон ловушек, ядовитых растений; он звенит криками обезьян, а прямо надо мной, заслонив на миг солнце, проплывает белая тень «травохвостов». Мананава — страна грез.
Бесконечно длинными кажутся мне дни, что приближают нас к пятнице 29 апреля. Они слились в один нескончаемый день, разделенный ночами и снами на отрезки, далекий от реальности день, становящийся достоянием памяти в тот самый миг, когда я проживаю его. Мне непонятно, что несут в себе эти дни, какой судьбоносный заряд заложен в них. Да и как могу я это знать, если у меня нет никаких ориентиров? Разве что Башня Тамарен, которую я высматриваю за деревьями, чтобы отыскать по ней море, да с другой стороны — острые скалы Трех Сосцов и Крепостная гора, охраняющие границы моего мира.
Помню солнце: оно палит нещадно с самой зари, иссушает красную землю вдоль канавки, что прорыли, скатываясь с голубой жестяной крыши, дожди. А перед этим были февральские грозы с дувшим в сторону гор северо-западным ветром, дожди, изрывшие оврагами холмы и плантации алоэ, горные потоки, возмущавшие безмятежную голубизну лагун.
С самого утра отец стоит на веранде и смотрит на завесу дождя, надвигающуюся на поля, застилающую горы, — туда, где в районе горы Макабе и Бриз-Фер находится сейчас электрогенератор. Когда размокшая земля начинает сверкать под солнцем, я сажусь на ступеньки веранды и леплю из грязи разные фигурки для Мам: собачку, лошадку, солдатиков и даже целый корабль — с мачтами из веточек и парусами из листьев.
Отец часто ездит в Порт-Луи, а оттуда поездом отправляется во Флореаль проведать тетушку Аделаиду. На будущий год, когда я поступлю в Королевский коллеж, я буду жить у нее. Но все это мне совсем не интересно. Здесь, над миром Букана, непонятной грозой нависла опасность.
Я знаю, что моя жизнь — здесь, и нигде больше. Я так давно беспрестанно смотрю на этот пейзаж, что знаю тут каждую ложбинку, каждое пятнышко, каждое секретное место. И всегда позади меня темнеет бездна ущелий Ривьер-Нуара, таинственная долина Мананавы.
Для вечера у нас есть свои секретные места, например древо добра и зла, к которому мы ходим с Лорой. Мы усаживаемся, свесив ноги, на толстых ветках и сидим так, ничего не говоря, просто смотрим, как постепенно угасает под густой листвой свет. К вечеру, когда начинается дождь, мы, словно музыку, слушаем стук капель по широким листьям.
Есть у нас и другой тайник. Это овраг, в глубине которого течет тонкий ручеек, что впадает дальше в реку Букан. Иногда к нему, только чуть ниже по течению, приходят женщины, чтобы искупаться; иногда мальчик-пастух пригонит стадо коз. Мы с Лорой идем в самый конец оврага, туда, где на узкой площадке растет, наклонившись над пропастью, тамариндовое дерево. Мы садимся верхом на ствол и ползем по нему до веток, а потом, прижавшись к дереву головой, просто сидим, смотрим на струящуюся по вулканическим камням в глубине оврага воду и мечтаем. Лора считает, что в ручье есть золото и что женщины потому и ходят сюда полоскать белье, чтобы потом находить застрявшие в ткани золотые песчинки. Мы смотрим, смотрим без конца на бегущую воду, на солнечные блики, играющие на черном прибрежном песке. Когда мы здесь, мы не чувствуем никакой угрозы, ни о чем не думаем. Ни о болезни Мам, ни о деньгах, которых не хватает, ни о дяде Людовике, скупающем наши земли под плантации. Потому мы и ходим сюда — в наши тайные, наши секретные места.
На рассвете отец отправился в экипаже в Порт-Луи. Я сразу же побежал в поля, сначала — на север, чтобы посмотреть на мои любимые горы, потом повернулся к Мананаве спиной и теперь шагаю к морю. Я один, Лора не может пойти со мной, она плохо себя чувствует. Она в первый раз сказала мне это сегодня, в первый раз заговорила о крови, что приходит к женщинам по лунному календарю. Больше она никогда не заговорит об этом, будто стыд проявился у нее позже. Вспоминаю, какой она была в тот день: бледная черноволосая девочка, упрямица с гордо вскинутой головой, готовая, как всегда, помериться силами со всем миром, и все же что-то неуловимо изменилось в ней, отдалив ее от меня, сделав чужой. Вот она стоит на веранде в длинном голубом хлопчатобумажном платье с закатанными рукавами, открывающими худые руки, и улыбается мне вслед, словно говоря: «Я — сестра лесного человека».
