Эрнест Хемингуэй - Острова в океане

– Ну а дальше?

– А дальше, когда он смог вернуться к делам, мне такое обвинение припаяли, только держись. На все сто. Дальше некуда.

– В чем же тебя обвинили?

– Во всем. Пачками сыпали.

– Не хочешь мне сказать?

– Нет. Тебе это ни к чему. Поверь мне на слово, что это было подстроено. Такое на меня возвели, что люди и не заговаривают со мной об этом. Ты разве не заметил?

– Пожалуй.

– Поэтому я и скис после сегодняшней драки. Всякая дрянь гуляет на белом свете. Отпетые мерзавцы. Бить их – это еще ничего не решает. Отчасти потому они и провоцируют нас. – Он повернулся на кровати и лег навзничь. – Знаешь, Томми, зло – страшная вещь. И оно изощряется, как дьявол. А ведь в старину были какие-то понятия о добре и зле.

– Пожалуй, мало кто отнесет твои деяния в рубрику абсолютного добра, – сказал ему Томас Хадсон.

– Конечно. Да я и не претендую на это. Хотя мне жаль, что я такой. Борьба со злом не делает человека поборником добра. Сегодня я боролся с ним, а потом сам поддался злу. Оно поднималось во мне, как прилив.

– Всякая драка – мерзость.

– Знаю. Ну а как быть?

– Раз уж начал – побеждай.

– Правильно. Но мне стоило начать, и я сразу увлекся.

– Ты увлекся бы еще больше, если бы он действительно дрался.

– Надеюсь, – сказал Роджер. – Хотя кто его знает. Мне хочется уничтожить всю эту мерзость. Но если увлекаешься, значит, сам недалеко ушел от тех, с кем дерешься.

– Он – омерзительный тип, – сказал Томас Хадсон.

– Не омерзительнее, чем тот, в Калифорнии. Вся беда в том, что их слишком уж много. Они всюду, в каждой стране, Томми, и все больше и больше забирают власть. Мы живем в плохие времена, Томми.

– Когда они были хорошими?

– Были дни, когда нам с тобой жилось хорошо.

– Правильно. Нам хорошо жилось в разных хороших местах. Но времена-то были плохие.

– Я этого не понимал, – сказал Роджер. – Люди говорили, что времена хорошие, а потом от этих людей дым пошел. У всех тогда были деньги, а у меня не было. Потом и у меня завелись, а дела стали дрянь. Но все-таки тогда люди не казались такими подлецами и мерзавцами.

– Ты тоже знаешься с порядочной дрянью.

– Попадаются и хорошие люди.

– Таких немного.

– Но есть. Ты всех моих друзей не знаешь.

– Ты водишься со всякой шантрапой.

– А чьи там сегодня были друзья? Твои или мои?

– Наши общие. Они не так уж плохи. Ничтожества, но не злостные.

– Да, – сказал Роджер. – Не злостные. Фрэнк – дрянцо. Порядочное дрянцо. Впрочем, злостным я его не считаю. Но теперь я на многое смотрю иначе. А они с Фредом что-то очень уж быстро стали зловредными.

– Я отличаю добро от зла. И не говорю, что все это непонятно и не моего ума дело.

– А я с добром не очень знаком. У меня с ним никогда не получалось. Зло – это по моей части. Зло я сразу могу опознать.

– Скверно сегодня получилось. Жаль.

– Просто на меня хандра нашла.

– Ну как, спать? Спи здесь.

– Спасибо. Если можно, здесь и лягу. Но сначала я посижу в библиотеке, почитаю немножко. Где у тебя те австралийские рассказы, я в последний свой приезд их здесь видал.

– Генри Лоусон?

– Да.

– Сейчас разыщу.

Томас Хадсон лег спать, и, когда он проснулся среди ночи, свет в библиотеке все еще горел.

Когда Томас Хадсон проснулся, с востока дул легкий бриз и песок на пляже казался белым, как кость, под ярко-голубым небом, и маленькие облачка, бежавшие высоко вместе с ветром, отбрасывали на зеленую воду темные движущиеся пятна. Флюгер поворачивался на ветру, и утро было чудесное, пронизывавшее свежестью.

Роджер уже ушел, и Томас Хадсон позавтракал один и прочитал мэрилендскую газету, доставленную накануне. Он отложил ее с вечера, не читая, с тем чтобы просмотреть за завтраком.

– Когда мальчики приедут? – спросил Джозеф.

– Часов в двенадцать.

– Значит, к ленчу будут?

– Да.

– Я пришел, а мистера Роджера уже не было, – сказал Джозеф. – Он не завтракал.

– Может, к ленчу придет.

– Бой сказал, он вышел на веслах в море.

Кончив завтракать и прочитав газету, Томас Хадсон перешел на веранду, обращенную к морю, и принялся за работу. Работалось ему отлично, и он уже кончал, когда услышал шаги Роджера.

– Хорошо получается, – сказал Роджер, заглянув ему через плечо.

– Еще неизвестно.

– Где ты видал такие смерчи?

– Таких никогда не видал. Это я пишу на заказ. Как твоя рука?

– Припухлость еще есть.

Роджер следил за его кистью, а он не оглядывался.

– Кабы не рука, все это будто приснилось в дурном сне.

– Да, сон был дурной.

– Как ты думаешь, этот тип всерьез вышел с ружьем?

– Не знаю, – сказал Томас Хадсон. – И знать не хочу.

– Виноват, – сказал Роджер. – Мне уйти?

– Нет. Посиди здесь. Я сейчас кончу. Я не буду обращать на тебя внимания.

– Они ушли на рассвете, – сказал Роджер. – Я видел, как они ушли.

– А что ты там делал в такой час?

– Я кончил читать, а заснуть не мог, и вообще собственное общество не доставляет мне удовольствия. Решил пройтись до причала и посидел там с ребятами. «Понсе» так и не закрывалось на ночь. Я видел Джозефа.

– Джозеф говорил, что ты ушел в море на веслах.

– Греб правой. Пробовал разработать ее. И ничего, помогло. Теперь боли совсем нет.

– Вот. На сегодня, пожалуй, хватит, – сказал Томас Хадсон и стал промывать кисти и прибирать свое хозяйство. – Мальчики, наверно, сейчас вылетают. – Он посмотрел на часы. – А что, если мы пропустим на скорую руку?

– Прекрасно. Мне это весьма кстати.

– Двенадцати еще нет.

– А какая разница? Ты работать кончил, я на отдыхе. Но если у тебя такое правило, давай подождем до двенадцати.

– Ладно.

– Я тоже придерживался такого правила. Но иной раз утром, когда выпил бы и сразу ожил, хуже таких запретов ничего нет.

– Давай нарушим это правило, – сказал Томас Хадсон. – Перед встречей с ними я всегда здорово волнуюсь, – пояснил он.

– Знаю.

– Джо! – крикнул Томас Хадсон. – Принеси шейкер и что нужно для мартини.

– Слушаю, сэр. У меня уже все готово.

– Что это ты спозаранку? Мы, по-твоему, пропойцы, что ли?

– Нет, сэр, мистер Роджер. Просто я сообразил, для чего вы пустой желудок бережете.

– За нас и за мальчиков, – сказал Роджер.

– В этом году они у меня повеселятся. И ты оставайся с нами. Будут они тебе действовать на нервы, уйдешь в свою рыбацкую хижину.

– Что ж, поживу здесь, если тебе это не помешает.

– Ты мне никогда не мешаешь.

– С ними будет хорошо.

И с ними действительно было хорошо. Эти славные ребята жили в доме уже неделю. Лов тунца кончился, судов в гавани осталось мало, и жизнь снова текла медленно и спокойно, и погода была, как всегда в начале лета.

Мальчики спали на койках на застекленной веранде, и человеку не так одиноко спать, когда, просыпаясь среди ночи, он слышит детское дыхание. С отмели дул ветер, и ночи стояли прохладные, а когда ветер стихал, прохлада приходила с моря.

Первое время мальчики держались немного скованно и были гораздо аккуратнее, чем потом. Впрочем, особой аккуратности не требовалось, лишь бы смахивали песок с ног при входе в дом, вешали снаружи мокрые шорты и надевали сухие. Утром, стеля постели, Джозеф проветривал их пижамы, вешал их на солнце, а потом складывал и убирал, и разбрасывать оставалось только рубашки и свитеры, которые они надевали по вечерам. Во всяком случае, теоретически было так. А на деле все их снаряжение валялось где придется. Томаса Хадсона это не раздражало. Когда человек живет в доме один, у него появляются очень строгие привычки, и соблюдать их ему только в удовольствие. Но если кое-что из заведенного порядка нарушается, это даже приятно. Он знал, что привычки снова вернутся к нему, когда мальчики уедут.

Сидя за работой на веранде, выходящей к морю, он видел, что большой его сын, средний и маленький лежат на пляже с Роджером. Они разговаривали, копались в песке и спорили, но о чем, ему не было слышно.

Старший мальчик был длинный и смуглый, шея, плечи и длинные ноги пловца и большие ступни, как у Томаса Хадсона. Лицом он смахивал на индейца, и был он веселого нрава, хотя в покое лицо у него принимало почти трагическое выражение.

Томас Хадсон однажды посмотрел на сына, когда тот сидел грустный, и спросил: «О чем ты думаешь, дружок?»

«О наживке», – ответил мальчик, и лицо у него сразу осветилось. Глаза и рот – вот что в минуты задумчивости придавало трагическое выражение его лицу, но стоило ему заговорить, и лицо сразу оживало.

Средний сын напоминал Томасу Хадсону бобренка. Волосы у него были того же оттенка, что и бобровый мех, и на ощупь такие же, как у водяного зверька, и загорал он весь с ног до головы необычным, темно-золотистым загаром. Он всегда напоминал отцу звереныша, который живет сам по себе, здоровой и отзывчивой на шутку жизнью. Бобры и медведи очень любят шутить, а уж кто больше похож на человека, чем медведь. Этот мальчик никогда не будет по-медвежьи сильным и широким в плечах, и он никогда не будет спортсменом и не хочет им быть, но в нем есть чудесные свойства мелкого зверька, и голова у него работает хорошо, и жизнь налажена своя собственная. Он привязчивый и наделен чувством справедливости, и быть рядом с ним интересно. К тому же он всегда во всем сомневается, как истинный картезианец, и любит яростно спорить и поддразнивать умеет хорошо и беззлобно, хотя иной раз и перебарщивает. У него были и другие качества, о которых никто не знал, и двое других мальчиков питали к нему огромное уважение, хотя и поддразнивали его и разносили в пух и прах, если только удавалось нащупать уязвимое место. Как водится, они ссорились между собой и довольно ядовито дразнили друг друга, но воспитаны были хорошо и к взрослым относились уважительно.