Фредерик Сулье - Мемуары Дьявола
Госпожа Дилуа слушала с предельным вниманием; она, без сомнения, прекрасно поняла смысл этой замысловатой тирады, но не подала и виду. Довольно заурядная, однако безотказная тактика, которую с успехом применяют как мужчины, так и женщины; такой образ действий вынуждает собеседника высказать гораздо больше, чем он осмелился бы; поэтому госпожа Дилуа ответила:
— Вы правы, сударь, Шарль не очень-то любезен; именно поэтому мы не доверяем ему общение с клиентами. Но меж тем он честный и чуткий мальчик.
— Сударыня, господин Шарль не нравится мне не потому, что я ваш клиент.
С трудом удержавшись от смеха, госпожа Дилуа посмотрела Луицци прямо в глаза и спросила, словно вызывая на ответ без утайки:
— Тогда почему?
— А вы не догадываетесь?
— Господин барон, да я и не хочу ни о чем догадываться! — Госпожа Дилуа не выдержала и рассмеялась откровенно-кокетливым смехом, происходившим то ли от крайней раскованности, то ли от совершенной наивности.
— Так вы хотите, чтобы я сам сказал вам все?
— А что, это неприлично слушать?
— Нет, но весьма трудно объяснить.
— Тогда давайте вернемся к нашим шерстяным делам, а то, вы знаете, я такая непонятливая…
— Главное — чтобы ваше сердце не страдало тем же недостатком.
— Сердце? Но разве сердце имеет отношение к нашим делам?
— Ваше — возможно, нет, но мое-то уж точно!
— Что, сверх мешков с шерстью вы положите еще и сердце? — улыбнулась госпожа Дилуа. Ее взгляд и голос были исполнены страсти, которая, впрочем, свойственна южанам в их повседневном общении с другими людьми.
Эта вроде бы простодушная фраза прозвучала так насмешливо, что Луицци был уязвлен и покороблен; но у него хватило остроумия, чтобы скрыть свои чувства и ответить в том же тоне:
— Нет, сударыня, уж если я его кому вручаю, то не задаром.
— И по какой же цене?
— По обычной. — Арман осмелел и нежно взял за руки госпожу Дилуа, бросив дерзкий взгляд на приготовленную постель.
— И какой же срок вы дадите для оплаты? — спросила она, не отнимая рук и не противясь.
— О! Платите немедленно, и наличными!
— Боюсь, у меня нет таких средств, а потому я вычеркиваю этот пункт из договора.
— О нет! Я буду стоять на своем: все или ничего.
— Хотите вместе с добротным товаром сбыть с рук плохой? — озорным тоном возразила она.
— Я, сударыня, не умею торговаться и отдаю хороший товар за сущую безделицу, лишь бы…
— Лишь бы оплатили плохой, — подхватила она, — и по цене…
— Несомненно гораздо меньшей, чем он стоит на самом деле, — галантно промолвил Луицци.
— Ой, я совсем не то хотела сказать! Право, я никак не могу согласиться… хватит, господин барон, вы сошли с ума… Я хотела только пошутить, а вы заманили меня в ловушку…
— Самый коварный капкан — это ваша красота.
— Тише, нас могут услышать… А вдруг кто-нибудь войдет? Что подумают, если увидят нас так близко?
— А что такого? Мы просто обсуждаем нашу сделку.
— О да! И она весьма продвинулась!
— Так вы поставите свою подпись?
— Разве женщина должна начинать?
Барон взял перо, расписался, затем, обернувшись к взволнованной госпоже Дилуа, чьи прикрытые глаза, казалось, не хотели смотреть на то, что она собиралась себе позволить, снова взял ее за руки и прошептал:
— Теперь я рассчитываю на вашу обязательность…
Госпожа Дилуа покраснела до корней волос, но все-таки игриво ответила:
— Пожалуйста, сколько угодно, ваша милость…
И подставила загорелую и зардевшуюся щечку.
Луицци слегка опешил, но все-таки поцеловал ее.
— Это далеко не все, — вкрадчиво прошептал он.
— Да вы что!!! — воскликнула госпожа Дилуа тоном должника, у которого требуют тройные проценты за кредит. — Что же вам еще нужно?
— Чуточку счастья…
— Что вы имеете в виду?
— Если муж где-то далеко… — Луицци опять взглянул на постель, словно уже чувствуя себя в ней хозяином.
— А если у служанки ушки на макушке?
— Ее отправляют спать.
— Можно подумать, она не заметит, кто и когда вошел или вышел.
— Совершенно верно; но, выйдя, можно потихонечку вернуться обратно.
— О, да вы, я вижу, опытный ловкач!
— Не без того…
— Ну что ж! Там… около двери есть калиточка…
— И она будет открыта, я правильно понял?
— Конечно, но, чтобы войти, нужно оказаться снаружи. Начнем же с этого.
— Но мы ведь закончим, не правда ли?
— Ах, барон! — вздохнула госпожа Дилуа, разыгрывая тяжкое замешательство.
— Да, конечно — да! — победно воскликнул Луицци. — Так гоните же меня, и быстрее!
Госпожа Дилуа прикусила губку, чтобы не расхохотаться, открыла дверь и позвала служанку. Девушка с лампой в руках проводила Луицци, который на прощание обменялся с прекрасной купчихой знаками полного взаимопонимания. Беседа завершилась на той грани между шуткой и розыгрышем, которую парижанин не может себе даже вообразить. Нужно родиться в южных краях, привыкнуть к острому языку и светящимся любовью лицом наших женщин, чтобы понимать: то, что практически везде расценивается как признание, у нас считается за невинную забаву. Луицци, как и всякий другой северянин на его месте, решил, что госпожа Дилуа принадлежит к тем одновременно деловым и любвеобильным женщинам, которые не прочь расслабиться после тяжелых будней, но из-за вечной занятости не хотят попусту тратить время на пути к удовольствию.
Луицци был очарован, он был даже благодарен госпоже Дилуа за то, что она прикрывала свое падение смехом и весельем, а не кислым лицемерием! Он вышел, обдумывая, как миловидна и вызывающе аппетитна эта купчиха, как кокетлива ее спальня и притягательно бела постель. Храм блаженства, даже любви! И Армана переполняли свежие чувства, почти влюбленность! Очутившись на улице, он услышал, как громыхают засовы и замки на большой двери. В этот момент его воображение, мало удовлетворенное столь легкой победой, разыгралось: «Это муженек выполняет свой долг! Вот уморительно! Да нет, это любовничек побеспокоился о защите своей драгоценной! Тоже оригинально, прямо скажем!» И разгоряченный собственными мыслями барон, меривший пустынную улицу уверенными широкими шагами довольного самим собой человека, громко захохотал. Ему ответил тонкий, сдержанный, но издевательский смешок, который прозвучал как будто над самым ухом Луицци. Он резко обернулся, посмотрел вокруг, затем наверх — никого. Тишина. Тем не менее этот смех смутил Армана: слишком своевременно он раздался, чтобы ничего не значить. Но откуда он послышался — Луицци так и не понял.
Он быстро подошел к дверце, словно возражая наглой усмешке: «Вот кто мне отплатит за эту шуточку». Но дверца не поддалась; впрочем, удивляться пока было нечему: он слишком недавно вышел из дома. Но прошло еще полчаса, барон уже продрог от ночной прохлады, а калитка и не думала открываться. Его грели только гнев и нетерпение: «Неужто меня одурачили? Или этой пухленькой торговке что-то мешает?» Еще долго он убеждал себя в последнем; все было против первого предположения: естественное мужское тщеславие, прошлые победы, недавняя интрижка с маркизой, но главное — поведение госпожи Дилуа, а также сведения, полученные от госпожи Барне и его собственные догадки о роли Шарля. Понадобилось еще какое-то время, прежде чем он стал наконец понимать, что над ним всласть позабавились — пальцы Армана окоченели, избавив от лишней самоуверенности. Его выставили за дверь, и, возможно, этот господин Шарль следил за ним из-за штор и передразнивал его, зубоскаля. Барона неотступно преследовала картина: ведь речь шла уже не просто об обладании женщиной, а о том, что его, поводив за нос, оставили в дураках. Даже Гамлет не пришел бы в такое возмущение{57}, как Луицци. И все-таки барон никак не мог поверить, что с ним сыграли настолько злую шутку; еще битый час гордыня сражалась с очевидностью. Самолюбие — страшный зверь, у него больше голов, чем у Лернейской гидры{58}, и отрастают они вновь намного быстрее. Луицци перебрал все возможные варианты, прежде чем склонился к выводу, что госпожа Дилуа просто слегка пошутила, а еще через полчаса непредвиденный случай окончательно разрешил все его сомнения. Дверь внезапно распахнулась; барон ринулся к ней и столкнулся лицом к лицу с выходившим Шарлем. Оба невольно отступили на шаг и буквально озарили друг друга одинаково гневными глазами.
— Что-то поздновато вы решили нанести визит! — произнес Шарль.
— Не позднее, чем вы наконец собрались уходить.
— Вас ждут.
— Похоже, только после вас; но могу поклясться, милостивый государь, вам нечего опасаться.
— Что вы имеете в виду?
— Что надо было хоть разок, по случаю, уступить мне первое место.
