Анри де Ренье - Амфисбена
Лаура де Лерэн.
Окончив это чтение, я почувствовал, как холод разливается по всему моему существу. Что-то, во мне умерло. Я понял, что у меня никогда больше не будет ни желаний, ни воли, что я никогда больше не в состоянии буду побороть прирожденную свою нерешительность, что всему конец, что я только тень человека. С этой минуты я окончательно вхожу в категорию бесполезностей, людей неопределенных, жалких и смешных, жизнь которых не нашла себе применения. Я не испытывал от этого ни гнева, ни сожалений, но глубокую усталость. Я хотел подняться и не мог. Г-н и г-жа Сюбаньи в своих креслах продолжали отдыхать. Голова г-на Сюбаньи покоилась у него на груди. Г-жа Сюбаньи больше не храпела, а спала глубоким сном. Было жарко. И я, как они, хотел бы уснуть, чтобы больше не просыпаться.
27 июля. Море
Я хожу туда и сюда, ем, гуляю по палубе. Я слышу, как вокруг меня разговаривают. Я даже отвечаю, когда со мною говорят. Вчера еще Жернон заставил меня читать в рукописи свою статью о кносских раскопках. После головомойки он отказался от ухаживаний за г-жою Брюван. Мы долго говорили о Феллере. Я совсем позабыл о Феллере! Он еще существует! Феллер, нумизмат из улицы Конце. Значит, существует еще и улица Конде, и квартал Одеона, город, называемый Парижем! Внезапно я подумал о своей квартире на Бальзамной улице, о моем друге Жаке де Бержи. Я представил себе его в мастерской, окруженным своими статуэтками. Из этих статуэток одна отделилась и начала быстро увеличиваться. Она была закрыта, но под покровом я угадывал ее формы. Вдруг драпировка раздвинулась, и я заметил, что это Лаура. Она была обнаженной. Я всю ее окинул взглядом. Я видел ее длинные и гибкие ноги, ее стройный живот, ее молодой бюст, груди, и при этом виде меня охватило неистовое, скорбное, чувственное желание. То, о чем я бешено жалел, было уже не любовь Лауры, то было ее тело, все тайны этого тела. Я бы хотел касаться его кожи, вдыхать его запах. Что мне было бы за дело, любит она меня или нет!
Долгая, робкая, великая любовь, что я к ней испытывал, исчезла. Осталось от нее бешеное желание, грубое, страстное, животное; желание, которое заставило бы меня броситься на нее с жадными руками, плотоядными губами.
Но сейчас же я снова впал в прежнюю прострацию. Тогда я почувствовал ужасную тоску, инстинктивную, глубокую; тоску, причину которой, казалось, я позабыл. У меня является потребность, чтобы меня пожалели, утешили. В моем отчаянии мелькнул мне образ, кроткое и милое лицо Жер-мены Тюйэ. Мне представился вечер испанских танцев, Мадлена де Жерсенвиль, аплодирующая смуглым балеринам.
Я подумал о вас, матушка, к вам я теперь прибегну, когда "Амфисбена" довезет меня обратно во Францию. Но какое мученье я причиняю вам! Я буду чувствовать, как кроткий взор ваш с тревогой спрашивает о причинах моей молчаливой грусти, и ничего вам не скажу о своих немых мучениях. Зачем смущать это стоическое спокойствие? Вам, которая принесла себя в жертву моей свободе, которая наполовину отреклась от меня, чтобы я более полно принадлежал жизни и любви, зачем вам знать, что ваше самопожертвование, ваше отречение были бесполезны? Зачем вам сознаваться, что мне не удалось самое важное приключение в моей жизни? А между тем одну минуту я верил, что оно удастся, в тот вечер, когда в комнате вашего старого дома в Клесси я почувствовал, что люблю Лауру де Лерэн.
29 июля. Море
Мы пробыли один день в Оране. Теперь путь "Амфисбены" бежит к Малаге. Через неделю путешествие будет закончено. Из Орана я послал матери письмо с извещением, что я заеду в Клесси. Я чуть было не написал и г-же де Лерэн, но что бы я мог сказать ей?
Море. То же число
"Амфисбена" быстро скользит по спокойному морю. После завтрака я спустился к себе в каюту. Мне необходимо было одиночество, молчание. Проходя по коридору, я заглянул в каюту, которую занимала прежде Лаура. Горничная г-жи Брюван запирала шкафы и приводила вещи в порядок. Глаза мои наполнились слезами.
То же число
Сегодня вечером мы будем в Малаге. Уже четыре дня! Мне вспомнился последний мой вечер в Алжире. Я бродил по городу как неприкаянный. Да, теперь я понимаю точное значение этого выражения. Я бы не мог больше выносить общества ни Антуана, ни г-жи Брюван, ни Сюбаньи, ни Жернона. Так как было удручающе жарко, никто не собирался сопутствовать мне. Алжир буквально был раскален в этот день. Купол мечети "на Тонях", казалось, расплавлялся в пылающем воздухе. Я нанял экипаж и велел ехать в сад Эссэ. В нем никого не было. Я ходил по сухой растрескавшейся земле и долго гулял по аллее каких-то странных деревьев, баобабов, по-моему. Я остановился перед площадкой, усеянной бугенвилями, и долго стоял, смотря бессмысленно на их пурпурные цветы. Потом я вернулся в город. Не помню, когда отпустил экипаж. Долго пробыл у араба в лавке. Лавочник был сердобольный старик. Он показывал мне не представляющие никакого интереса ковры, материи, кожаные кошельки. В конце концов, сам не знаю почему, я купил маленький стеклянный флакон с розовой эссенцией. Потом я поднялся в Касбу, я карабкался и спускался по лестницам, ходил по узким улицам, задевал мужчин в бурнусах и женщин в покрывалах. Воздух бы полон запаха горючего камня, сада и кушаний, к которому примешивался неопределенный аромат жасмина. Мне показалось, что в каком-то прохожем я узнал одного из бесноватых, приезжавших к нам на яхту, именно того, что играл на барабане, меж тем как товарищи его ели скорпионов и вколачивали один другому в череп длинный гвоздь молотком. Ах, этот гвоздь! Мне показалось, что его острие я чувствую у себя в тяжелой голове! От ужасной мигрени у меня давило виски.
Купив в аптеке пакетик аспирина, я очутился за столом в ресторане, в глубине почти пустой залы. Передо мною стояла бутылка замороженного шампанского и полная тарелка. Я выпил эту бутылку, потом другую. Мигрень исчезла. Я чувствовал себя даже довольно хорошо. Единственно, что меня беспокоило, это то, что от страшной жары пот лил с меня градом. Не будь этого тягостного впечатления, было бы совсем хорошо. Выйдя на улицу, я пошел куда глаза глядят. Вскоре я очутился на улице Баб-Азум. Стало темно, толпа двигалась взад и вперед вдоль освещенных магазинов. Я шел, не думая ни о чем, и продолжал бы эту прогулку, если бы меня не окликнул чей-то голос и в то же время чья-то рука не опустилась мне на плечо. Я узнал Ива де Керамбеля.
Днем он заезжал на "Амфисбену" проститься со мною и нанести визит г-же Брюван. Г-жа Брюван сказала ему, что я на берегу. Как удачно, что мы встретились! Не переставая говорить, Ив потащил меня в кафе. Мы сели. Нам принесли напитков. Тогда только я обратил внимание, что вместе с Ивом находится какая-то странная личность, в феске, потертой паре, с кричащим галстуком на шее. Ив представил мне странного своего спутника. Это комиссионер Гассан, неоценимый малый, о котором он мне уже говорил и который отыскал ему маленькую кабилку. Решительно невозможно, чтобы я уехал из Алжира, не увидав этой милой дикарки. Нужно, черт возьми, чтоб я имел хоть приблизительное понятие о туземных женщинах. Покуда Ив говорил, Гассан в знак одобрения кивал своей феской и улыбался, блестя белыми зубами на своем загорелом лице.
Почему я пошел вместе с Ивом и Гассаном? В точности я не знаю. Думаю, что я на все согласился бы, только не оставаться в моей одинокой каюте на "Амфисбене". Притом же Ив де Керамбель взял меня под руку и повлек. Он громко говорил, размахивая руками. Я почти не слушал его слов, но послушно шел с ним. Мы пересекли Государственную площадь, миновали – мечеть "на Тонях" и погрузились в лабиринт узких улиц. Этот квартал старого Алжира в это время был почти безлюден. Иногда через занавеску из толстого полотна заметны были огни в каком-нибудь кабачке, каком-нибудь матросском притоне. Близость порта пропитывала воздух морскими запахами. Ив принялся напевать припев бретонской песенки. Я слышал ее прежде, ее пели рыбаки из Круазика и Пулигана… Я сам ее певал, бегая по приморским дюнам или ходя с полным равновесием по узким тропинкам, разделяющим квадраты розовой или серой воды соленых болот. Я мурлыкал ее в старом запущенном саду нашего поместья Ламбард, в его дубовой роще; она звучала на широкой лестнице, в длинных коридорах и пустых комнатах старинного дома с закрытыми ставнями. Однажды вечером я напел ее г-же де Лерэн, в лодке, отвозившей нас с неаполитанской набережной на "Амфисбену". Матрос Кардерель, уроженец Пириака, улыбнулся, услышав, что я ее напеваю. Лауре понравилась ее меланхолическая веселость. Ах, как все это было далеко-далеко в этот вечер! Гассан остановился перед какою-то дверью и громко постучал в нее ногою. Дверь была обита гвоздями, с тяжелою оковкою. Дом стоял в глубине грязного тупика. Мы ждали, под ногами была канава. Через некоторое время дверь приотворилась, пропуская полоску света. Гассан что-то сказал по-арабски, и дверь совсем отворилась. Старуха прижалась к стене, чтобы пропустить нас. Гассан взял у нее из рук медную лампу, которую она держала, и пошел впереди нас, чтоб освещать дорогу. Так гуськом мы поднялись по ступеням плохой лестницы. Наверху лестницы мы раздвинули занавеску и вошли в довольно поместительную гостиную. Вокруг стен стояли диваны, покрытые коврами, на которых лежали подушки. Я опустился на них, удрученный усталостью. Старуха снова начала переговариваться с Гассаном по-арабски. На потолке качался фонарь.
