Герман Гессе - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4
Беспокойство подняло его на ноги. Если уж не было отдыха от этого проклятого коловращенья, если уж его единственное, страстное желание было неисполнимо, что ж, он может с таким же успехом наполнить заново свою чашу и отнести ее этому старику, который приказал так сделать, хотя, собственно, никакого права приказывать ему не имел. Это была служба, которой от него потребовали, это было поручение, можно было повиноваться и исполнить его, это было лучше, чем сидеть и придумывать способ самоубийства, да и вообще повиноваться и служить было легче и лучше, невиннее и полезнее, чем властвовать и нести ответственность, это он знал. Ну что ж, Даса, возьми, стало быть, чашу, наполни-ка ее водой и отнеси своему господину!
Когда он вернулся к хижине, учитель встретил его странным, чуть вопросительным, полусочувственным-полунасмешливым взглядом, таким, каким смотрит, например, старший мальчик на младшего, когда тот возвращается, пройдя через какое-нибудь трудное и немного постыдное приключение, через какое-нибудь испытание на храбрость, которому его подвергли. Этот принц-пастух, этот приблудный бедняга пришел, правда, всего-навсего с родника и принес воду, отсутствовав меньше четверти часа; но он пришел все-таки из темницы, потеряв сына и княжество, завершив человеческий век и взглянув на вертящееся колесо. Наверно, этот молодой человек однажды уже или даже несколько раз пробуждался и надышался действительностью, а то бы он не пришел сюда и не оставался бы здесь так долго; но теперь он, кажется, пробудился по-настоящему и созрел, чтобы начать долгий путь. Потребуется не один год, чтобы научить этого молодого человека хотя бы правильной манере держаться и дышать.
Только этим взглядом, в котором были и доброжелательное участие, и намек на возникшие между ними отношения, отношения учителя и ученика, — только этим взглядом совершил йог обряд приема в ученики. Этот взгляд прогонял бесполезные мысли ученика и призывал его повиноваться и служить. Ничего больше о жизни Дасы нельзя рассказать, остальное происходило по ту сторону картин и историй. Он больше не покидал леса.[101]
Примечания
1
Посвящение намекает на появившуюся десятилетием раньше повесть Гессе «Паломничество в Страну Востока» (см. т. 3 настоящего издания) и имеет по меньшей мере троякий смысл. Во-первых, оно апеллирует к той утопии интимного духовного братства, которая является темой обеих книг. Прекрасно зная, насколько фальсифицированы в окружающем его обществе массовые связи между людьми, как легко против воли стать частью всеискажающей литературной промышленности, Герман Гессе личным, почти заговорщическим жестом кладет книгу в руки «своему» читателю, своему «собрату по Ордену», который поймет его с полуслова. Во-вторых, автор подчеркивает единство содержания обеих книг и в том и в другом случае речь идет о проблематике соотношения между духовностью и жизнью, о диалектике веры, сохраняющей свою бодрость во всех разочарованиях и вопреки им. В-третьих, чисто литературно «Игра в бисер» продолжает линию, намеченную «Паломничеством в Страну Востока». Прозрачность и одухотворенность образной системы, господствующая в обеих книгах, нисколько не исключает выпуклой пластичности образов. В обоих случаях место действия, говоря словами самого Гессе, — «это не страна или некое географическое понятие, но родина и юность души, то, что повсюду и нигде, тождество всех времен». Вторая необычная черта, характеризующая литературную технику обеих книг Гессе и часто наталкивающаяся на непонимание, — непрестанная подвижность точки зрения, при которой почти каждая последующая фраза дает предмет изображения в иной смысловой перспективе, чем предыдущая, а конечный «итог» остается намеренно многозначным. Так, «Паломничество в Страну Востока» рисует некое Братство, которое потерпело крушение, распалось и забыто, и только его бывший член Г. Г. хочет писать историю этого некогда высокого начинания; незаметно все сдвигается, и становится ясно, что все эти годы, проведенные Г. Г. в горестном разочаровании, Братство продолжало совершать свой путь, и только один Г. Г. по слабости отпал от него; и в конце концов отчаявшемуся, но честному члену Братства предстоит узнать, что и сам он на более глубоком уровне своего бытия неизменно сохранял верность своему служению. Соответственно и в «Игре в бисер» смысл колеблется между возвеличением «касталийского» идеала духовности и преодолением этого идеала. Напоминая о близости той и другой книги, посвящение стремится сделать их более понятными друг через друга. (Комм. С. Аверинцева).
2
Эпиграф принадлежит Гессе, а его перевод на схоластическую латынь выполнен друзьями писателя — филологами Шаллем и Файнхальсом. Измышленное имя автора текста «Альберт Второй» намекает на известного средневекового схоласта Альберта Великого (1193–1280), учителя Фомы Аквинского. Альберт Великий, прозванный современниками «Универсальным Доктором», стремился ко всеобъемлющему духовному синтезу и к стройному упорядочению всей суммы интеллектуальных ценностей своей эпохи, то есть к тому идеалу, о котором идет речь и в романе Гессе и который он воплотил в образе Игры в бисер.(Комм. С. Аверинцева).
3
Мастер Игры Иозеф III (лат.)
4
Греческий философ VI в. до н. э. привлекает к себе внимание Гессе как инициатор духовной традиции, фиксировавшей свое содержание в разработанной системе музыкально-математико-космологических символов (аналог Игры в бисер). Во многом близкий к Гессе Томас Манн замечает о Пифагоре; «Число и соотношения чисел как созидающий принцип бытия и нравственного достоинства — сколь поразительно и торжественно сливалось здесь прекрасное, точное, нравственное в идею авторитета…» (Т. Манн. Собр. соч. М., 1960, т. 5, стр. 123).(Комм. С. Аверинцева).
5
Гностические вероучения, распространенные к началу нашей эры в городах эллинизированного Ближнего Востока и являвшие собой соединение греческой философии и восточной мистики, были со времен работы над повестью «Демиан», то есть с конца 10-х гг., предметом живейшего интереса со стороны Гессе (ср. образ гностика-астролога в новелле «Исповедник», входящей в настоящую книгу). В гностицизме Гессе привлекала попытка схватить целостность бытия в ее извечной двуполярности, привести к противоречивому синтезу рациональное и иррациональное, идею порядка и ее отрицание и т. п.(Комм. С. Аверинцева).
6
Совокупность наук (лат.)
7
Слово «академия» исторически возникло в приложении к школе Платона, заседания которой происходили в роще Академа возле Афин. Эта школа, просуществовавшая около восьми веков, наряду с философией культивировала математические, астрономические и музыкальные штудии (по преданию, над ее входом было написано: «Да не входит сюда никто, не учившийся геометрии»), а также аскетический образ жизни: созерцание порядка в отношениях чисел и движение звезд должно было научить упорядоченности духа. Позднее «Платоновской Академией» именовался философский кружок, учрежденный в XV в. во Флоренции, и некоторые другие интеллектуальные сообщества.(Комм. С. Аверинцева).
8
Николай Кузанский (1401–1464) — теолог, философ и крупный ученый позднего средневековья. В центре его учения стоит диалектическая идея о тождестве противоположностей; это тождество осуществляется в Боге, понятом как идея предельной общности, как «бесконечная сфера, центр коей повсюду, а поверхность — нигде». Под знаком этого абсолютного тождества исчезает расколотость человечества на вероучения и исповедания: согласно Николаю Кузанскому, «все народы исповедуют единую веру под видом различных культов». Свое учение Николай охотно излагает при посредстве математических символов: так. Бог для него есть одновременно бесконечный круг и бесконечный треугольник, что поясняется чертежами и выкладками; Отец, Сын и Дух Святой относятся как Единство, Равенство и Сопряжение и т. п.(Комм. С. Аверинцева).
9
Критика этой эпохи, охватывающей декаданс буржуазного мира в XIX–XX вв., составляет весьма важный элемент в многосложном целом книги Гессе. Следует, однако, помнить, что эта критика, носящая весьма серьезный и выстраданный характер, все же преподносится Гессе не от своего имени, но от лица некоего анонимного касталийца, составляющего жизнеописание Кнехта — отсюда чрезмерно уравновешенный тон всезнающего превосходства, естественный для далекого потомка, заглядывающего во мрак веков.(Комм. С. Аверинцева).
