Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

И как только он вспомнил об этом, встали перед ним все слова письма, написанного вчера отцу. «Не утаю от родителя моего, да продлятся его годы и т. д. Даст Бог, и смогу я сообщить о завершении начатого и т. д….» Берет отец письмо, и читает его, и показывает его господину Этемноту. Читает господин Этемнот и говорит: «Какой язык!» Рад Ицхак, что вставил несколько высокопарных фраз в письмо, не то что раньше, когда писал простым языком. Возвращает господин Этемнот письмо отцу и говорит: «Итак, рабби Шимон, должны мы поздравить вас». Кланяется ему отец и отвечает скромно: «Теперь, когда я удостоился, что господин Этемнот поздравил меня, понимаю я, что Ицхак и вправду жених». Переполнилось сердце Ицхака любовью и благодарностью к Шифре, ведь благодаря ей доставил Всевышний радость его отцу.

Повстречалась ему одна девушка. Если мы не ошибаемся, так это — та самая девушка, с которой он познакомился у Блойкопфа. Подняла она на него глаза и сказала: «Чуть было не прошла я мимо и не узнала тебя. Если бы была я уверена, что ты меня поймешь правильно, я бы сказала, что есть в тебе, господин Кумар, нечто не поддающееся объяснению. Лицо твое отрешено, как у человека, поставившего преграду между собой и миром. Что это? Почему не видим мы тебя? Заходи к нам, Кумар!» Как только распрощался он с ней, встретил он того человека, у которого жил перед отъездом в Яффу. Приветствовал тот его и затеял с ним длинный разговор. А в ходе беседы намекнул ему, что жилец, занявший его комнату, не нравится ему, и он хотел бы избавиться от него.

Как только Ицхак распрощался с хозяином дома, попался ему навстречу тот самый учитель, что жил с ним по соседству. Заговорил он с ним и сказал ему, что дом его открыт для таких людей, как он, и если ему нужно, то есть у него прекрасная комната для сдачи внаем, та, где жила его свояченица. И раз упомянул про свою свояченицу, стал рассыпаться в похвалах ей. Как только распрощался он с ним, привязался к нему Мендл, обойщик мебели. Тот самый Мендл, что судится с женой, пытаясь развестись с ней, потому что приглянулась ему ребецн, американка, бывшая жена Сладкой Ноги. Не успели они пройти вместе три-четыре шага, как повысил Мендл голос и заорал: «Что ты скажешь про этого пустоголового, про этого Ляйхтпуса, называющего себя Сладкой Ногой? Невежда этот, ветреник этот, ничтожество, грешник этот, безбожник этот, который недостоин даже пустой болтовни со мной, сует свой нос между мной и ею, лишь бы не дать ей выйти за меня замуж. За меня, богобоязненного человека, и искушенного в Торе, и обладателя возвышенных качеств, и состоящего в каком-никаком родстве с двумя известными раввинами?! Однако к чему мне говорить с тобой? Ведь ты тоже такой, как он, ведь если бы ты не был такой же, разве ты бы знался с ним? А рабби Хаим, рабби Хаим?! Со славословием Всевышнему на устах и обоюдоострым мечом в руках?! Так неужели оттого, что он — неподкупный (чего мы не можем сказать о всех других раввинах), властен он выговаривать мне из-за женщины, которую наущают злые люди не давать согласия на развод со мной? Хочешь ты или не хочешь, получишь ты гет в руки. Слава Богу, Иерусалим полон раввинами и писцами, и посланца, который доставит гет, найти не так уж трудно. Я не завидую тебе, Гитчи, я не завидую тебе. Даже стертого асимона я не дам тебе. Сейчас, мирным путем, готов я дать тебе, потом — фигу тебе! Ведь ты знаком с ребецн? Подумай, разве не замечательно, что я хочу жениться на ней? И ты обязан поговорить о ней с Ляйхтпусом, чтобы он не стоял у меня на дороге. На пользу это ему не пойдет. Если я ничего не значу в его глазах, зато считаются со мной у консула. И не говори: так ведь Ляйхтпус — „русский“ и что может австро-венгерский консул сделать русскому? Консул, если захочет — сможет. И не думай, что я пошел с тобой ради тебя — просто ты попался мне навстречу, так я и пошел с тобой, чтобы не позорить тебя».

Понял Ицхак, что куда бы он ни свернул, везде одно и то же. То попадается ему навстречу человек, который хочет отговорить его от принятого решения, то прилип к нему просто невыносимый человек. И он не знал, что все эти задержки были для него к добру. Каким образом? Рядом с вокзалом находилась большая пивная Рихарда Вагнера. Вчера нанял Рихард Вагнер маляра покрасить мебель. Напился маляр и оставил свою работу посередине. Пошел Рихард Вагнер поискать себе для работы еврея, непьющего. Увидел Ицхака и пригласил его. Пошел Ицхак к хозяину дома, у которого оставил свои вещи, и отослал их в гостиницу с носильщиком, а с собой взял свои рабочие принадлежности и пошел к Рихарду Вагнеру.

Рихард Вагнер — человек маленького роста с черными густыми волосами; и живот его почти достает до подбородка, и лицо — синюшное, и усы закручены с двух сторон и почти касаются глаз; а глаза его, как у египетских танцовщиц, которые подмигивают во все стороны на абсолютно неподвижном лице; а голос его как бы исходит из его пупка и похож на окрик. В отличие от него, его жена высокая и худая, и волосы у нее жидкие, и лицо распаленное, как печь из кирпича, и что-то вроде напева сопровождает ее речь, как у женщины, приходящей в себя после внезапного испуга. Оба родились в Эрец — родители их прибыли в Святую Землю, чтобы жить здесь в святости. Все то время, пока старики были живы, она работала вместе со своим отцом, который делал кареты и телеги, а Рихард изготавливал со своим отцом вино для священников. Когда умерли старики, оставила она — свое ремесло, и оставил он — свое ремесло, и открыли они пивную, дающую заработок легкий и веселый.

Ицхак занимался своим делом во дворе под маслиной. Время от времени Вагнер и его жена выходили посмотреть и говорили друг другу: «Еврей этот не лодырничает на работе». Прошло время обеда, а он не садился перекусить, тогда принесли они ему хлеб, и сыр, и пиво. Так как они не взяли с него денег, а подарков от них он не хотел, он поправил им вывеску на пивной, краски которой выцвели, и обновил крылья ангела над вывеской, и добавил в кувшине, что в руке у ангела, шапку пены над пивом.

Покончив с вывеской, он вернулся к основной работе. Тем временем стало вечереть. Отяжелела кисть в руке маляра, и все предметы, которые он покрасил, покрылись темной влагой. День на исходе, сказал Ицхак, и что-то похожее на грусть окутало его. Поднял он голову, и посмотрел на лучи заходящего солнца, и подумал: сейчас собирается миньян в гостинице, потом… читают там о воскурении в Храме, потом… повторяет скорбящий молитву «Восемнадцать благословений», потом… он произносит «Прости нам…». Хорошо им, верующим, во время молитвы. Но что дает молитва такому человеку, как я? В любом случае, если бы я был сейчас в гостинице, я бы присоединился к миньяну. Снова закинул он вверх голову и посмотрел на небо. Края его на западе заалели, и солнце катилось, как огненный шар в море пламени, среди огненного воинства, в озере крови, среди золотых стрел, пронзающих серые облака, в розовых туманах, окруженное печальными факелами. Навстречу сиреневатым горам, навстречу темной земле. И что-то похожее на задушенное мычание поднимается из земли, и еле слышный звук идет с гор. И иногда горы цепляются за небо, а иногда земля стелется в шлейфе гор, и ничего из того, что наполняло небеса совсем недавно, только что, уже не видно. И между засеребрившимся небом и потемневшей землей встает темный столб, который расползается все больше и больше. Опустил Ицхак кисть, и взял кувшин, и омыл руки, и закрыл глаза, и начал молиться «Счастливы…» Молится он и спрашивает сам себя: разве собирался я молиться? Встали перед ним слова молитвы, одно за другим, пока не забыл он, чего хотел и чего не хотел. Стоял он, разбитый, с сокрушенным сердцем, и произносил полуденную молитву. А когда закончил полуденную молитву, начал читать вечернюю.

Закончив молитву, оставил он кисть и краски у заказчика и пошел в город. Звезды — крошечные, будто они из золота, будто они из серебра, как голубой огонь, как алый огонь — сверкают в черной синеве небес.

И прохлада, сладкая и душистая, поднялась от земли. И звук, похожий на звук разворачиваемых ковров, разносится из-под ног верблюдов. Иногда слышится завывание шакалов и иногда — голос ветра, напоминающий шум больших вод. Идет Ицхак по городу, но сердце его блуждает в других краях: в бараке Рабиновича, в комнате Сони, в Маханаиме, в доме скорбящего. Так Ицхак шел, погруженный в свои мысли, пока не подошел к дому рабби Файша.

Маленькая лампа висела на стене, и запах кофе разносился по дому. Ривки не было дома. С тех пор как уменьшилась ее халука, она стала обходить соседок и предлагать им купить у нее кофе. Аромат кофе, и свет лампы, и белоснежная постель рабби Файша придавали дому вид благополучия. Однако все благополучие дома было только видимостью. «Боже мой! Может быть, знаешь Ты, что случилось здесь?» — спрашивал себя Ицхак, глядя на Шифру. И она тоже глядела на него сквозь слезы, и вся ее красота исчезла от горя.