Обломов - Гончаров Иван Александрович
– Что ж он читал?
– Про англичан, что они ружья да пороху кому-то привезли. Алексей Спиридоныч сказали, что война будет.
– Кому же они привезли?
– В Испанию или в Индию – не помню, только посланник был очень недоволен.
– Какой же посланник? – спросил Обломов.
– Вот уж это забыл! – сказал Алексеев, поднимая нос к потолку и стараясь вспомнить.
– С кем война-то?
– С турецким пашой, кажется.
– Ну, что еще нового в политике? – спросил, помолчав, Илья Ильич.
– Да пишут, что земной шар все охлаждается: когда-нибудь замерзнет весь.
– Вона! Разве это политика? – сказал Обломов.
Алексеев оторопел.
– Дмитрий Алексеич сначала упомянули политику, – оправдывался он, – а потом все сподряд читали и не сказали, когда она кончится. Я знаю, что уж это литература пошла.
– Что же он о литературе-то читал? – спросил Обломов.
– Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев, Карамзин, Батюшков и Жуковский…
– А Пушкин?
– Пушкина нет там. Я сам тоже подумал, отчего его нет! Ведь он х ений, – сказал Алексеев, произнося г, как х.
Последовало молчание. Хозяйка принесла работу и принялась сновать иглой взад и вперед, поглядывая по временам на Илью Ильича, на Алексеева и прислушиваясь чуткими ушами, нет ли где беспорядка, шума, не бранится ли на кухне Захар с Анисьей, моет ли посуду Акулина, не скрипнула ли калитка на дворе, то есть не отлучился ли дворник в «заведение».
Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить по воле, не сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации.
На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него, какие сидели тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение бессильно перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит раздумье.
То же было с Обломовым теперь. Его осеняет какая-то, бывшая уже где-то тишина, качается знакомый маятник, слышится треск откушенной нитки; повторяются знакомые слова и шепот: «Вот никак не могу попасть ниткой в иглу: на-ка ты, Маша, у тебя глаза повострее!»
Он лениво, машинально, будто в забытьи, глядит в лицо хозяйки, и из глубины его воспоминаний возникает знакомый, где-то виденный им образ. Он добирался, когда и где слышал он это…
И видится ему большая темная, освещенная сальной свечкой гостиная в родительском доме, сидящая за круглым столом покойная мать и ее гости: они шьют молча; отец ходит молча. Настоящее и прошлое слились и перемешались.
Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре…
Слышит он рассказы снов, примет, звон тарелок и стук ножей, жмется к няне, прислушивается к ее старческому, дребезжащему голосу: «Милитриса Кирбитьевна!» – говорит она, указывая ему на образ хозяйки.
Кажется ему, то же облачко плывет в синем небе, как тогда, тот же ветерок дует в окно и играет его волосами; обломовский индейский петух ходит и горланит под окном.
Вон залаяла собака: должно быть, гость приехал. Уж не Андрей ли приехал с отцом из Верхлёва? Это был праздник для него. В самом деле, должно быть, он: шаги ближе, ближе, отворяется дверь… «Андрей!» – говорит он. В самом деле, перед ним Андрей, но не мальчик, а зрелый мужчина.
Обломов очнулся: перед ним наяву, не в галлюцинации, стоял настоящий, действительный Штольц.
Хозяйка быстро схватила ребенка, стащила свою работу со стола, увела детей; исчез и Алексеев, Штольц и Обломов остались вдвоем, молча и неподвижно глядя друг на друга. Штольц так и пронзал его глазами.
– Ты ли это, Андрей? – спросил Обломов едва слышно от волнения, как спрашивает только после долгой разлуки любовник свою подругу.
– Я, – тихо сказал Андрей. – Ты жив, здоров?
Обломов обнял его, крепко прижимаясь к нему.
– Ах! – произнес он в ответ продолжительно, излив в этом ах всю силу долго таившейся в душе грусти и радости, и никогда, может быть, со времени разлуки не изливавшейся ни на кого и ни на что.
Они сели и опять пристально смотрели друг на друга.
– Здоров ли ты? – спросил Андрей.
– Да, теперь слава Богу.
– А был болен?
– Да, Андрей, у меня удар был…
– Возможно ли? Боже мой! – с испугом и участием сказал Андрей. – Но без последствий?
– Да, только левой ногой не свободно владею… – отвечал Обломов.
– Ах, Илья, Илья! Что с тобой? Ведь ты опустился совсем! Что ты делал это время? Шутка ли, пятый год пошел, как мы не видались!
Обломов вздохнул.
– Что ж ты не ехал в Обломовку? Отчего не писал?
– Что говорить тебе, Андрей? Ты знаешь меня и не спрашивай больше! – печально сказал Обломов.
– И все здесь, на этой квартире? – говорил Штольц, оглядывая комнату, – и не съезжал?
– Да, все здесь… Теперь уж я и не съеду!
– Как, решительно нет?
– Да, Андрей… решительно.
Штольц пристально посмотрел на него, задумался и стал ходить по комнате.
– А Ольга Сергеевна? Здорова ли? Где она? Помнит ли?..
Он не договорил.
– Здорова и помнит тебя, как будто вчера расстались. Я сейчас скажу тебе, где она.
– А дети?
– И дети здоровы… Но скажи, Илья: ты шутишь, что останешься здесь? А я приехал за тобой, с тем чтоб увезти туда, к нам, в деревню…
– Нет, нет! – понизив голос и поглядывая на дверь, заговорил Обломов, очевидно встревоженный. – Нет, пожалуйста, ты и не начинай, не говори…
– Отчего? Что с тобой? – начал было Штольц. – Ты знаешь меня: я давно задал себе эту задачу и не отступлюсь. До сих пор меня отвлекали разные дела, а теперь я свободен. Ты должен жить с нами, вблизи нас: мы с Ольгой так решили, так и будет. Слава Богу, что я застал тебя таким же, а не хуже. Я не надеялся… Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо жить иначе, ты понимаешь как…
Обломов с нетерпением слушал эту тираду.
– Не кричи, пожалуйста, тише! – упрашивал он. – Там…
– Что там?
– Услышат… хозяйка подумает, что я в самом деле хочу уехать…
– Ну, так что ж? Пусть ее думает!
– Ах, как это можно! – перебил Обломов. – Послушай, Андрей! – вдруг прибавил он решительным, небывалым тоном, – не делай напрасных попыток, не уговаривай меня: я останусь здесь.
Штольц с изумлением поглядел на своего друга. Обломов покойно и решительно глядел на него.
– Ты погиб, Илья! – сказал он. – Этот дом, эта женщина… весь этот быт… Не может быть: едем, едем!
Он хватал его за рукав и тащил к двери.
– Зачем ты хочешь увезти меня? Куда? – говорил, упираясь, Обломов.
– Вон из этой ямы, из болота, на свет, на простор, где есть здоровая, нормальная жизнь! – настаивал Штольц строго, почти повелительно. – Где ты? Что ты стал? Опомнись! Разве ты к этому быту готовил себя, чтоб спать, как крот в норе? Ты вспомни все…
– Не напоминай, не тревожь прошлого: не воротишь! – говорил Обломов с мыслью на лице, с полным сознанием рассудка и воли. – Что ты хочешь делать со мной? С тем миром, куда ты влечешь меня, я распался навсегда; ты не спаяешь, не составишь две разорванные половины. Я прирос к этой яме больным местом: попробуй оторвать – будет смерть.
– Да ты оглянись, где и с кем ты?
– Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не могу идти с тобой твоей дорогой, если б даже захотел… Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно… Иди и не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы – это Бог видит, но не стою твоих хлопот.
