Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур - Иван Цанкар
«Я ли это или кто-то другой стоит здесь вместо меня, думает, говорит, делает за меня и против меня?»
Мучительно размышляя, возбужденный, взволнованный, он тщательно избегал чего-то темного, неприятного, хотя оно было совсем рядом. С наибольшей пристальностью человек смотрит на то, чего не видит или не желает видеть. Там, в темном углу за дверью, неслышно стояла Тончка, а он отворачивал голову, чтобы ее не видеть, и пристально смотрел в другую сторону. Но и там он видел себя и ее. Она вошла в его жизнь, устроилась в ней со всем своим барахлом, цепью сковала его тело, душу, мысли. Все в нем когда-то принадлежало ему, теперь у него не было ни своих мыслей, ни своих желаний, а только это жалкое тело, измученное и выжатое заботами, гнусностью и злобой жизни, которое в конце концов выбросят на навозную кучу…
Он тяжело вздохнул, и ему так захотелось отвести душу с другом.
«Кого позвать? Кому выплакаться?»
Вспомнил он о враче, но стыдно было предстать перед ним таким униженным и обессиленным. И вдруг выступил из темноты Ферян, веселый, пьяный и благодушный.
Качур улыбнулся и написал ему длинное письмо.
«Знаю, он приедет!..»
Утром в комнату вошла толстая служанка священника.
— Сударь, — грубым голосом заявила она, — священник велел вам тотчас к нему прийти.
— Мне надо идти в школу.
— Идите к нему. Чего вам в школе делать! — И хлопнула дверью.
Качур пошел к священнику. Тот только что вернулся из церкви и переодевался, чтобы отправиться в поле.
— Святая заступница! — воскликнул он, увидев Качура. — Вы что, с ума сошли?
— Почему? — спросил Качур и улыбнулся деланной и почти печальной улыбкой.
Священник стукнул сапогом об пол.
— Почему? — закричал он еще сердитей, и на лбу его выступили жилы. — Еще спрашивает, почему он спятил! Вы женитесь или нет? Отвечайте!
— Женюсь.
Священник обувался; наклонясь, он держался обеими руками за натянутый наполовину сапог.
Услышав ответ Качура, он приподнял голову, удивленно посмотрел ему в лицо. Потом опять взялся за сапог.
— Почему бы мне и не жениться? — спросил Качур несколько сконфуженно.
— Ну да! Разумеется! — усмехнулся священник и покачал головой. — И детей думаете заводить, да? Много детей?
— Возможно, — покраснел Качур.
— Возможно? Так оно и есть! Может быть, буду жить, может быть, и нет. Может быть, будут дети, а может быть, их не будет. Может быть, они будут жить, а может быть, сдохнут! О никчемный, безбородый мальчишка, треснуть бы тебя вот этим сапогом, да хорошенько!
У священника дрожали руки, и он тяжело сопел от гнева.
— Нет, ты не сумасшедший, ты просто молокосос, сопляк. И жениться вздумал, берет женщину, которая ходит в церковь не молиться, а выставлять напоказ свою роскошную грудь и смазливую рожу. Да благословит тебя бог, но я преподнесу вам такую проповедь, какой еще мир не слыхивал! Чем вы думаете жить? Любовью? Ца-ца-ца! Если женится батрак, ладно, так уж и быть, — пусть лучше женится, чем по бабам бегать! А учитель хуже батрака; по-господски не может жить, а по-свински не должен. Вот так.
Качур повернулся и пошел к двери.
— Куда? — закричал священник.
— Разве проповедь не кончена?
Священник заговорил тише:
— Ступайте с богом и делайте, как вам угодно. Одно скажу вам: жалко мне вас.
Священник молча продолжал торопливо одеваться.
Качур постоял на пороге и вышел.
«Мужик, — подумал он сердито о священнике, но горькая тяжесть на сердце становилась все тяжелей. — Бог знает, может, он разумно рассуждал? И не было ли тени правды в его словах? Скорей бы уж все это кончилось! Раз навсегда! А потом… потом что бог даст».
Через несколько дней в субботу под вечер приехал Ферян. Смеясь, поздоровался он с Качуром, горячо пожал ему руку. Однако Качуру показалось, что смех Феряна не такой сердечный, как раньше, и что на лице его не видно прежнего здоровья.
— О идеалист, значит, ты таки прыгнул «в пасть львиную»! Много слов было в твоем письме, но в конце концов я все же понял, что ты здорово влип, потому и захотелось тебе с горя увидеть христианское лицо! Как же это ты учинил сию глупость?
Качур пожал плечами.
— Ну да, это не трудно! Чертовски мрачная комната. Здесь только слезы лить можно. Пойдем в трактир!
Они пошли к жупану.
— Подавлен ты, по лицу видно, — говорил Ферян по дороге и в трактире. — Но знаешь что? Говоря по правде, зачем падать духом? До сих пор ты жил, говоришь, одиноким и свободным? А как ты жил? Скверно, помилуй бог! Что тебе давала эта независимость, эта свобода? Наслаждался ты ею? Черта с два наслаждался… Я полагаю, что висеть на виселице одному гораздо хуже, чем вдвоем: хоть друг на друга можно посмотреть, а это немало… Потому, душа христианская, утешься! Что это там за длинноногий? — указал он на долговязого секретаря, который сразу поспешил к их столу.
— Карл Грайжар, секретарь общины! — представился он.
— Что? — удивился Ферян. — В Грязном Доле есть секретарь общины? Если это так, объясните мне скорей, почему в этой проклятой яме тьма, холод и грязь, когда уже во всем мире светит солнце?
— Солнце? — приподнял брови секретарь. — Я его никогда не видел.
— Потому что всегда пьян! — басом загрохотал жупан из-за соседнего стола.
— Ну, Ахиллес быстроногий, прощайте! Продолжим, Качур! Раз ты меня вызвал, как лекаря своей печали, отвечай: любишь ты ее или не любишь?
Качур молча посмотрел ему в глаза.
— Э, — покачал головой Ферян, — печаль, одна печаль.
— Люблю, — заговорил Качур, задумчиво глядя на стол. — Люблю и не отдал бы ее никому другому и думал бы о ней всю жизнь с мукой и желанием. Я не знаю, что это за любовь, не думал и не хочу об этом думать. Мадонна она или служанка — это не моя забота. Только одно знаю: ни покоя, ни радости, ни солнца нет в этой любви. И все же сила в ней большая, и не одолеть мне ее никогда.
На лице Феряна залегли непривычно глубокие складки, он скосил глаза на Качура.
— А как с Минкой?
— Не касайся этого! — потемнел Качур.
— Святая святых?
— Святая святых, именно, — грустно улыбнулся Качур.
— А я думаю, Качур, так: лучше эта девушка, чем настоящая любовь, та любовь, что, кажется, ведет к солнцу! Там тебя ждут кандалы, ад и смерть. А эту ты легче перенесешь, спокойнее, ее слезы будут меньше тебя жечь, и страдания твои
