Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов
4
Неожиданно умер старый Варакса. Позавчера бродил еще по территории завода, заглядывал в литейный, в партком. Незадолго до этого пенсионеры создали свой совет, и Варакса, не желая сдаваться, зачастил в столовые, детские сады. Совет организовал помощь в обучении новичков на заводе, наладил обмен опытом, и душой всего этого опять стал Варакса. Потому смерть его показалась всем почти невероятной.
— Что вы говорите? Не может быть! Только вчера его в красном уголке видели…
— К нам в ясли тоже заходил.
— Ничего не понимаю.
— А мне насчет разряда обещал похлопотать. Вот те на!
Жизнь Вараксы и в самом деле оборвалась неожиданно. Он не успел даже сказать последних слов, которые вечно удивляли и будут удивлять людей мудростью и в которые человек, видно, вкладывает весь свой жизненный опыт.
Во дворе нового дома, куда переехал он, разбили сквер и цветник. Варакса раздобыл материал и взялся на центральной аллее ставить скамейку. Вкопал столбы, прибил доску. А когда принялся за спинку, вдруг смертельно побелел. Умер он мгновенно, стоя, а когда осел на землю, сердце уже не билось.
До смерти жены Сосновский вообще не ходил на похороны — берег нервы. Теперь же собрался и пошел: необходимо было отдать последний долг старику.
В комнате, где стоял гроб, было полно народу. Смерть Вараксы как бы сравняла всех — перед главным инженером не расступились, и Сосновский остался возле двери.
Но обшитый кумачом гроб, покойника он видел и отсюда. Варакса лежал спокойный, немного строгий, и, если бы не сложенные на груди руки, можно было подумать, что он уснул. Но руки!.. Они казались большими и тяжелыми.
Так окаменело живые руки лежать не могли.
У гроба с одеревеневшим лицом стояла Кира. Она не плакала, хотя подносила платок к лицу и покачивалась.
Под локоть ее поддерживал Прокоп — нахмуренный, сердитый. Тут же, не замечая, что взялись за руки, стояли Лёдя и Трохим Дубовик, и от этого Сосновскому как-то полегчало.
Он смотрел на покойника, на Киру, на ее друзей и думал о себе, о дочерях и своем горе. Он даже не услышал, что стал говорить Димин, и опомнился только, когда в соседней комнате оркестр заиграл похоронный марш.
Зная, что гражданская панихида скоро кончится, не ожидая, пока умолкнет оркестр, Сосновский начал пробираться к гробу. На этот раз его как-то заметили, пропустили. Он подошел, а когда подняли гроб, уже пообвыкнув немного, подставил плечо.
Гроб установили на грузовике с опущенными бортами. Вперед вышли те, кто нес венки, ордена на подушечках, и процессия тронулась под скорбные звуки траурного марша.
Теперь улица принадлежала ей: встречные машины сбавляли скорость, догонявшие медленно двигались сзади.
На тротуарах останавливались прохожие, некоторые снимали шапки, переговаривались.
— Кого хоронят?
— А-а! Славный был старик.
— Вот и отработал свое.
— Это еще ничего, каждому бы пожить столько.
— Правильный был человек и умер, говорят, легко…
Идя в первых рядах, Сосновский чувствовал: тоска его растет. Когда-нибудь в последний путь будут провожать и его. Так же замедлят свой бег автомашины, так же будут останавливаться и смотреть прохожие, и, наверное, так же будут судачить: «Кого хоронят?» — «А-а...»
«Это очень важно, что будут говорить на тротуарах,— думал он.— Чрезвычайно важно. «Правильный был человек». Так о Верусе не говорили. Наверное, никто, кроме пожилых и семейных, даже серьезно и не жалел — мимолетно посочувствовали, и всё. Да и посочувствовали не столько ей, сколько детям — Соне, Леночке, что шли за гробом: остались, мол, без матери; а не дай бог будет мачеха — хлебнут горя вдосталь, больше чем нужно… Веруся, Веруся!..»
«Мертвые сраму не имут». Какая слепая это правда!
Вот за открытым для всех глаз Вараксой движется процессия. И может, никогда в жизни человек не бывает так открыт для глаз других. Может, никогда так отчетливо не видно, что он такое и что сделал. Верно, и приговор, который выносит ему после смерти глас народа,— самый справедливый приговор. Он и решает, как будет: придадут ли забвению этого человека, будут ли проклинать его или окружат память о нем любовью и благодарностью.
Когда грузовик остановился у кладбищенских ворот, Сосновский вместе с другими понес гроб по заботливо ухоженной аллейке, а потом — просто так, без тропки между могил, к выкопанной яме.
Гроб опустили на кучу песка, и к нему подошел Михал Шарупич.
— Дорогие друзья,— тихо обратился он к присутствующим.
Но и теперь Сосновский не мог слушать речей, и в сознании остались лишь эти первые слова да еще, пожалуй, напутствие: «Нехай тебе пухом будет родная земля. Прощай!»
Сосновский проглотил соленый комок и, стыдясь, вытер пальцами слезы. По ком они были? Видимо, по Вере и по Вараксе вместе. Но это были не только слезы скорби. Истерзанное сердце его сжималось от любви к тем, кто стоял рядом.
С кладбища расходятся не сразу. Сосновского потянуло к Вериной могиле — взглянуть еще раз, побыть наедине. Опустив голову, он остановился возле знакомой ограды и с тоской осмотрел обложенный дерном холмик, цветы на нем, красную пирамидку. Прочитал — в какой раз! — надпись. С озабоченностью, в которой прятал боль, подумал, что нужно поставить памятник — гранитный или мраморный, ибо пирамидка стала уже выцветать и выглядела убого. Так удручающе убого, что не верилось: под ней почивает Веруся.
«Лучше памятник, чем мансарду,— горько усмехнулся он, вспоминая разговор с Диминым.— Зачем она мне? Юрию? Но он вряд ли вообще станет жить вместе. Ему в тягость моя опека, тяжело, как и мне, вспоминать о прошлом. Леночке и Соне? Хватит им и так…»
Он не услышал, как приблизился Алексеев и, кашлянув, нерешительно остановился сзади.
— Максим Степанович,— обождав немного, окликнул механик.— Я хочу спросить вас…
Сосновский вздрогнул.
— Да, да, я слушаю вас,— растерянно сказал он.
Алексеев взялся руками за острые, как наконечники пик, железные прутья ограды и снова откашлялся.
— Завтра, вы знаете, мы летим в Горький. Я хотел спросить, не передадите чего-нибудь Юрику?
— Да, да,— заторопился Сосновский.— Конечно, передам. Спасибо. Паче чаяния подъеду в аэропорт сам. Обязательно…
Алексеев не умел разговаривать с главным инженером просто. Залпом выпалив все, что имел, и выслушав ответ, он обычно ретировался: иных слов, кроме того дела, по
