Синклер Льюис - Бэббит; Эроусмит
Ответил не Мартин, ответило виски:
— Разрази меня гром, если я извинюсь! Готлиб может убираться к черту. Я ему отдал жизнь, а он наговаривает на меня…
— Вы крайне несправедливы к доктору Готлибу… Он только…
— Ну, конечно. Он только дал мне отставку. Не дождется он от меня извинений. Я так на него работал… А Клиф Клосон — ведь это на него вы намекали, что он-де позволил себе кого-то там оскорблять? Он попросту сыграл шутку, а вы решили снять с него голову. Я рад, что шутка ему удалась!
Мартин ждал слова, которое положит конец его научной карьере.
Маленький человечек, розовый, пухленький добрый человечек, пристально на него поглядел, пожевал губами и начал мягко:
— Эроусмит, я мог бы, конечно, исключить вас сейчас же, но я верю, что в вас заложено хорошее начало. Я не хочу так легко отпустить вас. Разумеется, посещение лекций вам запрещено — по крайней мере, до тех пор, пока вы не образумитесь и не извинитесь передо мной и перед Готлибом. — Он говорил отеческим тоном, он почти заставил Мартина раскаяться; но в заключение добавил: — А что касается Клифа Клосона, его «шутка» с этим субъектом, с Бенони Каром… не понимаю, как я не проверил, верно, слишком был занят… его, как вы выражаетесь, «шутка» была поступком либо идиота, либо мерзавца, и пока это не станет для вас очевидным, вам, я считаю, рано к нам возвращаться.
— Отлично, — сказал Мартин и вышел.
Ему было очень жаль себя. Подлинной трагедией, чувствовал он, было то, что, хотя Готлиб предал его и пресек его карьеру, лишил его возможности овладеть наукой и жениться на Леоре, он по-прежнему боготворил этого человека.
Он не попрощался в Могалисе ни с кем, кроме квартирной хозяйки. Собрал свои вещи — несложные сборы: запихнул книги, записи, обтрепанный костюм, убогое белье и свою единственную гордость, смокинг, в неподатливый дерматиновый чемодан. С пьяными слезами он вспомнил час, когда покупал этот смокинг.
Деньги Мартина из скромного отцовского наследства поступали раз в два месяца чеками элк-милзского банка, сейчас у него оставалось только шесть долларов.
В Зените он оставил свой чемодан на станции междугороднего трамвая и отправился разыскивать Клифа. Он его нашел упражняющимся в красноречии насчет красивого, жемчужно-серого моторного катафалка, которым живо интересовался налитый пивом владелец похоронного бюро. Мартин ждал, примостившись на стальной подножке лимузина. Его раздражали, но не очень (для этого он был слишком ко всему равнодушен) косые взгляды остальных продавцов и нескольких стенографисток.
Клиф вскочил, прогудел:
— Как делишки, друг? Пойдем, что ли, пропустим по маленькой!
— Не откажусь.
Мартин чувствовал, что Клиф не сводит с него глаз. Когда они вошли в бар Гранд-Отеля с его картинами, изображавшими прелестных, но рассеянных дам, с его зеркалами и толстым мраморным барьером вдоль стойки красного дерева, он выпалил:
— Ну вот, я тоже получил свое. Папаша Сильва выставил меня за неспособность к наукам. Я поболтаюсь немного, а потом возьму какую-нибудь работу. Но, бог мой, как я устал, изнервничался. Скажи, ты можешь одолжить мне денег?
— Что за вопрос! Все, что имею. Сколько тебе?
— Мне надо, пожалуй, сто долларов. Может быть, проболтаюсь довольно долго.
— Черт возьми, у меня столько не будет, но, может, я призайму в конторе. Вот что, садись за этот стол и жди, я вернусь.
Как удалось Клифу раздобыть сто долларов, навеки осталось тайной, но через четверть часа он вернулся с требуемой суммой. Друзья отправились вместе обедать, и Мартин выпил много лишнего. Клиф привел его в свой пансион, который значительно менее свидетельствовал о «просперити», чем костюм Клифа, посадил его в холодную ванну, чтобы привести в себя, и уложил в постель. Утром он предложил найти ему работу, но Мартин отказался, а в двенадцать часов сел в поезд и укатил из Зенита в северном направлении.
В Америке со времен первых пионеров всегда сохранялся особый тип беспечных отщепенцев — обтрепанные молодые люди, которые кочуют из штата в штат, из артели в артель, гонимые страстью к бродяжничеству. Их можно узнать по черной сатиновой рубашке и узелку в руке. Это не бродяги в обычном смысле слова. У каждого из них есть родной город, куда он возвращается, чтобы спокойно поработать год, месяц, неделю на заводе или на железной дороге и потом так же спокойно исчезнуть вновь. Они набиваются ночью в вагоны для курящих; молча сидят на скамейках по замызганным вокзалам; они знают всю страну, но о ней не знают ничего, потому что в сотне городов они познакомились только с конторами по найму, с ночными чайными, с тайными шалманами, сомнительными меблированными комнатами. Мартин укрылся в этот мир скитальцев. Постоянно напиваясь, сознавая лишь наполовину, куда направляется и что ему нужно, в постыдном бегстве от Леоры и Клифа и быстрых рук Готлиба, он спешил из Зенита в Спарту, оттуда в Огайо, потом на север в Мичиган, потом на запад к Иллинойсу. В голове у него была мешанина. Впоследствии он никогда не мог припомнить толком, где перебывал. Только помнил отчетливо, что одно время работал продавцом газированной воды при аптеке в Миннемагенте. И потом как будто с неделю мыл посуду в зловонье дешевого ресторана. Ездил товарными поездами, на площадках багажных вагонов, ходил пешком. Среди своих товарищей-скитальцев он был известен под кличкой «Худыш» — самый неуживчивый и самый беспокойный во всей их братии.
Через некоторое время в его сумасшедшем дрейфе стало намечаться известное устремление. Мартин неосознанно забирал на запад, и там, на западе, в долгих сумерках прерий, ждала Леора. На день-другой он бросал пить. Он просыпался, чувствуя себя не злосчастным бродягой по прозвищу «Худыш», а Мартином Эроусмитом; в мыслях у него становилось светлее, и он раздумывал: «Почему бы мне не воротиться? Это, пожалуй, было бы для меня не так уж плохо. Я слишком много работал. Нервы были натянуты до крайности. Меня прорвало. Хорошо бы, гм… Хотел бы я знать, что сталось с моими кроликами?.. Позволят ли мне когда-нибудь вернуться к опытам?»
Но немыслимо было возвратиться в университет, не повидавшись с Леорой. Потребность видеть ее перешла в одержимость, от которой все прочее, что есть на свете, теряло смысл и цену. В каком-то смутном расчете он почти полностью сберег те сто долларов, которые взял у Клифа; он жил очень скверно, питаясь жирной похлебкой и отдающим содою хлебом, на то, что зарабатывал в дороге. И как-то вдруг, неведомо в какой день, в каком городе Висконсина, он пошел на вокзал, купил билет в Уитсильванию, Северная Дакота, и дал телеграмму Леоре: «Приезжаю 2. 43, завтра среду Рыжик».
3Прогремев над широкой Миссисипи, он въехал в Миннесоту. В Сент-Поле была пересадка: поезд катил по вьюжной белой пустыне, исчерченной проволочными изгородями. Вырвавшись из маленьких полей Уиннемака и Огайо, избавившись от нервного напряжения ночной зубрежки и ночных попоек, Мартин испытывал чувство свободы. Он вспоминал время, когда натягивал провода в Монтане, и снова овладел им беззаботный покой тех дней. Алым прибоем набегал закат, а ночью, когда Мартин вышел из душного вагона и зашагал по станционной платформе, он пил ледяной воздух и глядел на бессчетные и одинокие зимние звезды. Веер северного сияния грозно и торжественно раскинулся по небу. Мартин вернулся в вагон, запасшись энергией этой мужественной страны. Он кивал головой и курлыкал в коротком душном сне. Развалившись на скамье, вел беседу с благодушными попутчиками, такими же, как и он, бродягами, пил горький кофе и ел громадными порциями гречневые лепешки в станционных буфетах; и так, с пересадками в безыменных городах, он прибыл, наконец, к приземистым домикам, к двум хлебным элеваторам, загону для скота, цистерне с нефтью и красному ящику вокзала со слякотной платформой, составлявшим окраину поселка Уитсильвании. На перроне, смешная в своей большущей енотовой шубе, стояла Леора. У Мартина был, должно быть, немного сумасшедший вид, когда он загляделся на нее с площадки вагона, когда затрясся весь на ветру. Она протянула к нему руки, детские, в красных рукавичках. Он подбежал к ней, кинул наземь свой неуклюжий чемодан, и, не глядя на разинувших рты, закутанных в меха фермеров, они забылись в поцелуе.
Много лет спустя, в тропический полдень, Мартин вспоминал свежесть ее охлажденных ветром щек.
Поезд ушел, затарахтев, прочь от маленькой станции. До сих пор он стоял темной стеной вдоль платформы, защищая их, но теперь свет от снежных полей хлынул на них, выставляя напоказ, и они опомнились.
— Что… что случилось? — лепетала Леора. — Ни одного письма! Я так тревожилась.
— Я бродяжничал. Декан выставил меня на время… за то, что я надерзил профессорам. Ты огорчена?
— Конечно, нет, если ты сам того желал…
