Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

Сказала соседка: «До сих пор он бродит и приводит в ужас людей». — «Кто?!» — воскликнула Ривка в гневе. Сказала эта женщина: «Мой бывший муж заболел. Говорят, что горячка у него — от ужаса. Собака облаяла его. Вчера вышел он, по своему обыкновению, собирать „имена“[103], которые безбожники, да сотрутся их имена, бросают на землю. Увидел буквы, валяющиеся на свалке. И он не понял, что буквы эти принадлежат известной всем собаке, на шкуре которой написано „сумасшедшая собака“. Как только прикоснулся он к ним, проснулась собака и залаяла на него. Объял его ужас, и он заболел. Что ты дрожишь, Шифра? А… а… а… пчхи! На помощь твою надеюсь, Господи!»

Вернувшись в свой номер, зажег Ицхак лампу и снял шляпу; проверил, готова ли ему постель, и принялся ходить взад и вперед, на ходу погрузив пальцы в воду и смочив виски; налил себе стакан воды, надел шляпу и произнес благословение на воду. Все кровати в комнате, кроме его кровати, были не тронуты. Видно было, что нет здесь постояльцев, кроме него. Это было бы хорошо, если бы ему хотелось спать, но это было нехорошо — он чувствовал себя совсем бодрым. Открыл он свой саквояж и положил себе на колени, вынул ночную сорочку и снова стал рыться в сумке. Попался ему малый талит. Оставил он саквояж и проверил кисти цицит. Ткань была цела, не тронула ее моль. Совсем не то, что с остальной его одеждой, привезенной из отцовского дома, — почти все уже пришло в негодность. В эти минуты встал перед ним образ отца: как он сидит и завязывает нити цицит в талите, пересчитывает нити и зажимает одну нить во рту. В эти минуты понял Ицхак, зачем вкладывал отец столько труда именно в этот талит, ведь для всех других талитов он поручал завязывать нити цицит сыновьям. Нет, наверняка хотел отец, чтобы одеяние это, которое его сын будет носить на своем сердце в Эрец Исраэль, было изготовлено лично им, и, может быть, молился при этом отец о нем в особой молитве. Налились глаза Ицхака слезами. Поднес он кисти цицит к глазам и поцеловал их. Повесил талит на стул и вошел в столовую.

Услышал голос человека, произносящего благословение после еды, и видит — сидит человек на низенькой скамеечке, и стул перед ним. Вошла хозяйка дома, и подождала, пока он закончит благословение на еду, и сказала: «Постель готова», — и убрала посуду со стула. Поднялся тот человек со скамеечки и вышел, шаркая ногами, обутыми в валенки. Посмотрела хозяйка дома ему вслед и сказала Ицхаку: «Человек этот — постоялец, у него умер отец, он сидит семь дней в трауре, упаси нас Господи».

Остался Ицхак один в столовой. Увидел чернила и перо на подоконнике. Сказал себе: сяду и напишу письмо отцу. Взял бумагу, и подкрутил фитиль в лампе, и начал писать, и с пером в руке обернулся назад.

Убедившись, что нет тут никого, продолжил письмо. «Не утаю от родителя моего (да продлятся его годы) весть, которая порадует отцовское сердце, хотя дело еще в процессе становления, но ниспослано это чудо от Всевышнего. Вот ведь, принуждал я себя долгое время к молчанию и до сих пор не сообщал родителю моему об этом. Только как же мне поведать об этом? Как?» И снова обмакнул перо в чернила и продолжил писать простым языком вкратце о своих отношениях с Шифрой. И вновь обмакнул перо в чернила и продолжил высоким стилем. «Даст Бог, и смогу я сообщить о завершении начатого, доставить радость отцовскому сердцу, и отец мой тоже не откажется сделать добро мне и одарит меня благословением, ведь на этот раз отец мой будет доволен мною, ибо это то, чего страстно желает он для своего любимого сына».

После того как он поставил свое имя под письмом, он расставил в нем запятые и точки, исправил буквы «алеф» на «айн» и «тет» на «тав» и также другие буквы, похожие друг на друга в произношении таким образом, каким вырисовывалось перед ним слово в данный момент, удивляясь при этом на высокопарные фразы, написанные им самим. Ведь Ицхак, как и большинство наших товарищей в Эрец Исраэль, для которых язык иврит был разговорным языком, не привык к высокому слогу. Но когда он писал, он видел перед собой отца, показывающего это письмо ученым людям своего города, и потому вставлял туда высокопарные фразы.

Часть шестая

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ

Утром Ицхак проснулся с тяжелой головой, потому что плохо спал ночью из-за собачьего лая под окном. Встал и пошел в столовую съесть чего-нибудь на завтрак. Увидел, что комната полна молящимися, и тот постоялец, у которого умер отец, ведет молитву. Вернулся Ицхак к себе в комнату до окончания молитвы и стал обдумывать все, что ему предстоит сделать. Начал приводить в порядок свои вещи. Поднял саквояж и стал перебирать содержимое, вынимал вещь и клал ее назад, вынимал вещь и клал ее назад, как совершенно не нужную ему.

Опять услышал он голос скорбящего, приглушенный напев. Что же ищу я? Что ищу я? — спрашивал Ицхак сам себя. Тфилин мои я ищу, тфилин я ищу, а они — не со мной, они — не со мной, потому что оставил я их перед отъездом в Яффу среди вещей, в которых нет необходимости. И с каждой фразой, доносящейся из столовой, все больше казалось ему, Ицхаку, что происходит там нечто важное. Оставил он свои вещи и вернулся в столовую, где скорбящий собрал миньян. Встал Ицхак среди молящихся, оглядываясь подозрительно вокруг, готовый к защите, не сделает ли кто ему выговор. Ни один человек не сделал ему никакого выговора, а, наоборот, протянули ему тфилин. Взял он их с досадой, и надел, и опять стал подозрительно оглядываться, не смотрят ли на него. Но тотчас же перестал смотреть на других и приступил к молитве.

Когда разошлись все молящиеся, вошла хозяйка дома и принесла ему, Ицхаку, завтрак. После того как поел и попил, произнес он благословение после еды на один из нигунов рабби Файша, услышанный Ицхаком в тот день, когда он пришел навестить реб Моше-Амрама. И когда начал Ицхак свое благословение, в нигун этот вплелась знакомая ему мелодия, из тех, прежних дней, когда он был богобоязненным евреем.

Вошел скорбящий и сел на низенькую скамеечку, появилась хозяйка гостиницы и принесла ему завтрак. Увидел он Ицхака и сказал ему: «Кажется мне, что я видел господина на молитве. Не из Галиции ли он? Из какого города он?» Назвал ему Ицхак имя города и спросил: «Откуда узнал господин, что я из Галиции?» Сказал тот: «У нас, уроженцев Эрец Исраэль, меткий глаз». Сказал Ицхак: «Вот как? Уроженец Эрец Исраэль — господин?» Сказал он ему: «Да. Но… горе мне! Причинили мне зло мои занятия, и я вынужден жить за пределами Эрец». Постепенно, понемногу начал он рассказывать о себе. Если перескажем мы все по порядку, так это будет.

Этот человек был сыном крестьянина из Маханаима, того самого Маханаима, который основали выходцы из Галиции, но не удостоились они того, чтобы поселение окрепло; пришло оно в совершенный упадок и до сих пор стоит разрушенное и безлюдное. Сорок тысяч франков вложила Галиция в эту мошаву, большие деньги для галицийских евреев, большинство которых — несчастные бедняки, и даже состоятельные среди них — кормятся с трудом. Объединилось несколько семей, у которых было немного денег, примерно по пятьсот гульденов у каждой семьи, и решили они поселиться в Эрец. Однако чтобы поселить семью на земле, требуется восемь или девять тысяч гульденов.

Прибыли они в Эрец и заложили Маханаим. Поставили себе шалаши из тростниковых циновок — и начали пахать и сеять в нищете, и страданиях, и всякого рода невзгодах, падающих на голову любого новичка в Эрец. Но они мужественно принимали все страдания и ожидали избавления. Пока не кончилась последняя копейка, привезенная с собой из галута, перебивались они кое-как; когда же ушла последняя копейка, не на что им стало жить. Но все еще они не отчаивались. И если являлся к ним кто-то и доказывал, что они доводят себя до самоубийства, его заставляли замолчать. И если газеты писали о них то, что есть на самом деле, они опровергали их и писали, что ничего подобного, совсем наоборот, то-то и то-то родит земля, столько-то и столько-то благ готово для земледельцев. Отчасти они поступали так, потому что стыдились своей бедности, а отчасти поступали так из любви к Эрец Исраэль. А казначеи Маханаима в Галиции подтверждали их слова и даже несколько преувеличивали, дабы не дать повода своим противникам говорить, что они срывают простодушных евреев с их исконных мест и посылают в пустыни Эрец Исраэль умирать от голода.

Итак, все то время, что была копейка в их руках, они как-то существовали, когда же иссякла их последняя копейка, стал их казначей брать ссуды у ростовщиков в Цфате под залог пожертвований, которые поступят из-за границы, и выдавал каждой семье сорок франков в месяц, чтобы те не умерли с голоду. И немного помогало им товарищество «Помощь» в Берлине, а также другие товарищества, питающие симпатии к Сиону, обещали им свою поддержку. Однако пожертвования приходят понемногу, по капле, а проценты все растут и растут; и земледельцы, большинство из которых подошли к сорока годам, уже не были в состоянии работать, потому что силы их таяли из-за климата и от голода.