Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур
— Это все для того, чтобы привлечь невежду, — сказал реб Саадья-парнас и потянул себя за бороду. — Где больше невежества, там «секта» сильнее. Теперь я понимаю.
— И вот этого чтеца «тхинес»… — сказал раввин со двора Рамайлы, — лиозненский ученый избрал себе в сваты? Прямо хоть в хроники записывай…
Виленский гаон ничего не сказал. Он только шевелил искривленными губами, рассматривая темный щит Давида на кирпичном полу и покачивая ермолкой. При взгляде на лицо гаона глаза Авигдора зажглись, их белки покрылись целой сеточкой красных жилок.
— А теперь самое последнее и самое лучшее, — сказал он. — Вот послушайте. Бабский ребе Лейви-Ицхок, сочиняющий молитвы на простом еврейском языке, к тому же считает себя большим специалистом по трублению в шофар. Одним шофаром он не ограничивается. В Новолетие он выходит на амвон, а за кутпак у него заткнуто множество шофаров. В прошлом году на Новолетие с ним случилась такая история. Один шофар заупрямился и никак не хотел трубить. Женщины в женском отделении синагоги были вне себя. А сам Лейви-Ицхок — еще больше. Попробовал он один шофар — не идет, попробовал второй — не идет. Крикнул он: «Растерзай сатану!» — не помогает. Ничего у него не получается. Выхватил из-за кушака последний шофар и ударил им по столу: «Владыка мира, Ты не хочешь, чтобы Тебе трубил Лейви-Ицхок Бердичевский, так пусть Тебе трубит Иван!»
Виленский гаон сидел в своем слишком высоком для него кресле в полуобморочном состоянии:
— Прямо так и сказал? Прямо так он и сказал?
— В Новолетие? Во время трубления шофара? — подхватил раввин со двора Рамайлы. — Не верится…
— Уважаемые люди написали мне об этом, — ответил посланец из Пинска, — На них можно положиться. Их письмо у меня сохранилось…
И он снова схватился за свой внутренний карман.
Глава девятая
Письмо из Бреслау
1
Понемногу Виленский гаон оказался затянут липкими речами Авигдора, как сетью. Он даже не заметил, как его размягчившееся было сердце снова сделалось как камень, а душа налилась святым гневом. Капризно надув губы и не глядя в глаза посланцу из Пинска, гаон начал тихо и хрипло задавать осторожные вопросики:
— Так что же думает по этому поводу Пинск? А что думает раввин реб Авром Каценельбойген из Бреста? То есть что они думают по поводу того, что может получиться из этого запланированного сватовства между семьями лиозненца и бердичевца.
Авигдора кольнуло в сердце, что его имя и его мнение гаон пропустил, а спросил только, что думают Пинск и Брест-Литовск. Чутьем прирожденного интригана он ощутил, что, несмотря на то что здесь внимательно выслушали его доносы, присутствовавшие тем не менее не верили, что он был послан общиной Пинска и что община Брест-Литовска «просила» его… Это, мол, просто так, для красного словца было сказано. В глубине души гаон считал, что это все его, Авигдора, инициатива, потому что тот так ненавидел бердичевца и так завидовал ему. Но Лейви-Ицхок все-таки был учеником Межеричского проповедника, одного из руководителей «секты», а потому преследовать его было необходимо так или иначе… Присутствовавшие искали какой-то более прочной опоры, желали получить определенные доказательства, им были нужны свидетельства.
Избегая предоставлять какие-либо доказательства, что его послал «весь Пинск», реб Авигдор возвысил голос и заговорил еще громче. Он чуть ли не завизжал, пытаясь напугать, и, по своему обыкновению, преувеличивал:
— Что же будет еще, спрашиваете вы, учитель наш Элиёгу? Очень плохо будет, будет горько и мрачно!
— То есть?
— Шнеур-Залман из Лиозно пишет и печатает свои сочинения, а Лейви-Ицхок из Бердичева носится по синагогам и по рынкам, не рядом будь упомянуты, и поет, и говорит. Шнеур-Залман привлекает на свою сторону мужчин своей якобы мудростью и ученостью, а Лейви-Ицхок увлекает за собой женщин своей мнимой любовью к простому народу. Один дополняет другого. От Днестра до Днепра они будут теперь расставлять свои сети, Господи, спаси и сохрани. А Вильна останется одна, «как осажденный город, как будка на бахче».[321]
Однако гаон поторил свой вопрос:
— Так что же собираются делать теперь Пинск и Брест-Литовск? То есть что, по их мнению, следует делать здесь, в Вильне?
Глаза Авигдора блеснули особенным огоньком, как у большой кошки, увидавшей в темноте мышь. Казалось, он ждал этого последнего вопроса, готовился к нему.
— Осталось одно, учитель наш Элиёгу. Одно надежное средство, поскольку все средства до сих пор…
— То есть?..
— Передать это дело государству. Пусть оно вмешается.
Гаон быстро-быстро зажевал своими искривленными губами, как все старики, когда пугаются:
— Что вы хотите этим сказать — государству? Какому государству?
— Русскому… в Петербург.
Гаон сжал одну свою прозрачную ладонь другой:
— Это… это ведь называется… Это значит — донести, Боже упаси…
— Как это? При чем тут донос?.. Раз еврейский суд сам не может ничего поделать, раз ничто больше не помогает…
И, не теряя больше ни мгновения, Авигдор засунул свою мясистую веснушчатую руку в темную сокровищницу, которую повсюду носил с собой, то есть в глубокий, как торба, внутренний карман своего атласного лапсердака. Что-то там озабоченно поискал и с победной миной на лице вытащил какую-то вчетверо сложенную жесткую бумагу. Он с хрустом развернул ее и принялся читать с польским акцентом, ставя в каждом русском слове ударение на предпоследний слог:
— Прошение… его превосходительству, господину губернатору Минской губернии…
Уже от самого этого языка с его полной ошибок канцелярской иноверскостью, которая странным диссонансом ворвалась в полную Торы и уединения комнату аскета, уже от одного этого мясистого, нечисто-страстного шлепанья губами, которым Авигдор сопровождал чтение своего прошения, старому отшельнику стало нехорошо. У него вдруг закружилась голова, к горлу подступила тошнота, как будто в горшок с кипящим кошерным куриным бульоном вдруг плюхнулась какая-то нечистая тварь.
— Нет, нет, нет!.. — затрепетал гаон и замахал своими худыми руками, а его голос стал пронзительным и тонким, как у испуганного ребенка. — Только не это… Только не это! Покуда я жив, евреев не будут передавать в руки иноверцев. Кем бы они ни были…
2
Аквигдор опустил руки. Он повернул побледневшее лицо к реб Саадье-парнасу и мелко закивал головой. Можно было даже подумать, что он подает ему таким образом безмолвный знак относительно того, о
