Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
Прежде чем добраться до этого щекотливого пункта, графиня и ее внучка успели обсудить характер Кью, и девушка, разумеется, с восторженным красноречием говорила о его храбрости, доброте и других замечательных качествах. Она так вся и зарделась, когда услышала, какую редкую выдержку и мягкость он выказал в начале ссоры с мосье де Кастийоном и какое великодушие и решимость проявил в момент поединка.
Но едва леди Кью заговорила о том, что Кью будет лучшим муженьком в Англии, глаза бедной Этель наполнились слезами. Не надо забывать, что сила духа ее была подточена бессонными ночами и множеством треволнений, и вот она призналась, что все домашние заблуждаются и никакого примирения у них с Фрэнком не было. Наоборот, они расстались и, думается ей, навсегда. Она созналась, что вела себя с кузеном капризно и жестоко и не может рассчитывать на примирение. Леди Кью, которая терпеть не могла чужих болезней и чужих врачей, а пуще ненавидела свою невестку, была весьма раздосадована рассказом Этель, однако сочла дело легко поправимым и, пребывая в уверенности, что нескольких ее слов будет довольно, чтобы все стало на место, решила немедленно ехать в Кель. Она бы взяла с собой и Этель, но бедный баронет слезами и жалобами отвоевал свою сиделку, и старой графине пришлось принять эту миссию целиком на себя, а ее непривычно сговорчивая внучка осталась дома, открыто признав, что высоко ценит и уважает лорда Кью и сожалеет о зле, ему причиненном; в душе же ее меж тем таилось чувство, которое ей лучше было бы подавить. Она недавно опять получила письмо от некоего друга и ответила на него с ведома маменьки, однако почему-то ни сама леди Анна, ни ее дочь и словом не обмолвились об этом пустячном обстоятельстве правительнице их семейства.
Глава XXXVIII,
в которой леди Кью оставляет своего внука почти в полном здравии
Сразу после дуэли наш добросердечный лорд Кью, дабы уведомить Ньюкомов о случившемся, собственноручно написал им несколько слов, а также предусмотрительно заготовил две-три записочки впрок, дабы отослать их родным в последующие дни, — трогательные фальшивки, в которых сообщалось, что рана легкая и милорд благополучно поправляется. Когда началась лихорадка и состояние молодого дуэлянта стало весьма опасным, об этом знала почти вся оставшаяся в Баден-Бадене публика, а его близкие пребывали в полном спокойствии, благодаря его ложным сообщениям. Леди Уолем, примчавшаяся в Кель с младшим сыном на третий день после поединка, нашла лорда Кью в лихорадке, возникшей в результате ранения. Ей довелось пережить и жестокую тревогу в дни его болезни и радость выздоровления. А командирша семьи, почтенная баденская матрона, выказывала свое сочувствие тем, что без конца слала курьеров, требуя новостей о состоянии внука. Одр болезни всегда страшил ее. Когда в семье кто-нибудь заболевал, она спешила прочь от больного, выражая свою тревогу о нем жестокими нападками на тех, кто оказывался с нею рядом.
Прошло две недели, пуля была обнаружена и извлечена, лихорадка миновала, рана успешно затягивалась, здоровье больного шло на поправку, и добрая леди Уолем, опять державшая своего птенчика под крылышком, чувствовала себя такой счастливой, как никогда за все семь лет, что наш молодой повеса вел беспутную жизнь, опостылевшую теперь ему самому и доставлявшую столько муки его любящей матери. По счастью, те сомненья, которые смущают умы многих мыслящих мужчин, а, высказанные в речах, приносят жестокую боль не одной преданной и любящей женщине, совсем не проникали в сознание Кью. Он сохранил в душе то, чему в детстве учила его мать, и теперь возвратился к ней таким, как ей хотелось: точно малое дитя признавался он в своих проступках, искренне и смиренно каялся в грехах и оплакивал ошибки прошлого. Как мы уже знаем, ему наскучили и опротивели былые забавы, а также люди, его окружавшие; беспутство и кутежи больше не привлекали его. Не удивительно, что в часы опасности и сомнения, когда этот прямодушный, добрый, скромный и мужественный человек был прикован к постели и над ним уже витала смерть, он невольно подводил итог своей суетной жизни, с которой ему, быть может, предстояло расстаться, и, серьезно раздумывая о минувшем и будущем, молился, полный решимости, коли сужден ему завтрашний день, употребить его на искупление прошлого; и когда мать и сын читали вместе прекрасные слова о божественном прощении и о радости, что испытывают ангелы небесные, взирая на раскаявшегося грешника, в счастливом материнском сердце, наверно, рождались чувства, подобные ангельскому ликованию — благодарность и торжество, коих нет возвышеннее, упоительнее и чище. Леди Уолем еще содрогалась от ужаса, слыша имя этого гасконца, но сын ее от души прощал ему и, целуя руку матери, верно, думал о нем с признательностью, как о лучшем друге.
За всю свою болезнь Кью ни разу не упомянул имени Этель; когда здоровье его пошло на поправку, и мать раз или два с сомнением и опаской заговаривала о ней, он уклонялся от этой темы, как от мучительной и неприятной. Думала ли Этель по-настоящему о серьезных вещах? — спрашивала леди Уолем. Кью полагал, что нет.
— Но ведь и те, кто с детства воспитывался в правильных принципах, матушка, не всегда умеют ими воспользоваться, — заметил он смиренно. — По-моему, она очень хорошая девушка, большого ума и редкой красоты. Она превосходная дочь и очень добра к своим братьям и сестрам, но… — Тут он осекся. Быть может, он подумал в эту минуту, как потом рассказывал Этель, что она, пожалуй, еще хуже ладила бы с леди Уолем, чем со своей властной старой бабкой.
Тогда леди Уолем принялась оплакивать немощное состояние сэра Бранена (весть о его апоплексии, конечно, достигла Келя) и сокрушаться о. том, что подобная беда случилась с человеком столь суетным и неподготовленным к смерти, перед лицом которой он нынче стоял. Но тут честный Кью не выдержал.
— Каждый сам за себя в ответе, матушка. Сэр Брайен смолоду воспитывался в строгости, быть может, даже чрезмерной. Знаете ли вы, что этот добряк полковник, старший его брат, этот, по-моему, самый добрый и честный старик на свете, в юности сбился с пути, бунтуя против тиранства старой миссис Ньюком? Что до сэра Брайена, то он по воскресеньям ходит в церковь и ежедневно молится в кругу семьи. Я уверен, что бедный старый сэр Брайен вел во сто раз более праведную жизнь, чем я. Мне часто думалось, матушка, что хотя я и подобные мне — грешники, но и на вашей стороне не всегда правда. Я ведь помню, как мой наставник, а с ним мистер Боннер и доктор Лод, когда приезжали в Кьюбери, непрестанно о ком-нибудь сокрушались. — С этого времени вдовица перестала сокрушаться о сэре Брайене и только от души желала ему поправиться.
Леди Уолем все еще тревожилась о спасении души сына (ведь большинство книг, которые возила с собой эта добрая леди, совсем не занимали лорда Кью, а над иными из них он откровенно смеялся); однако к этим тревогам примешивалось столько материнской радости при мысли, что он порвал с прошлым, вернулся к ней и с каждым днем поправляется, а может быть, также и женского торжества от победы над свекровью, что она денно и нощно в умилении благодарила господа. Джордж Барнс не забывал осведомлять Ньюкомов о состоянии брата. Искусный хирург из Страсбурга что ни день все больше обнадеживал близких, так что маленькое семейство пребывало в полном мире и довольстве, и лишь одно не переставало страшить матушку этих двух молодых людей: возможное появление старой леди Кью, злой свекрови, которая не раз одерживала победу над леди Уолем в прежних баталиях.
Стояло, как говорится, бабье лето, и дни, по счастью, были великолепные; лорда Кью вывозили теперь в кресле в сад при гостинице, и он мог любоваться быстрым течением полноводного, мутного Рейна и французским берегом, где позади ольховых зарослей виднелись золотистые поля и прямая дорога между двумя рядами тополей, ведущая к эльзасской столице с ее собором. Добрая леди Уолем хотела заполнить утренние часы чтением занимательных отрывков из любимых своих книг о китайцах и готтентотах, обращенных в христианство, и приключениях странствующих миссионеров. Но Джордж Барнс, этот хитрый молодой дипломат, незаметно подсунул им газету "Галиньяни" и намекнул, что Кью, наверно, охотно бы послушал роман; а поскольку незадолго перед тем вышла в свет мирская книга под названием "Оливер Твист", Джордж с большим чувством прочитал ее вслух всей семье, и, ей-богу, леди Уолем до того заинтересовалась историей приютского мальчика, что унесла томик к себе в спальню (где его потом нашла служанка под "Гласом из Месопотамии" Вопиюлера), а Кью так хохотал над мистером Бамблом, что стали бояться, как бы у него не открылась рана.
Однажды, когда они столь приятным и безобидным образом коротали время, с улицы донеслось громкое хлопанье бичей, звук рожка, стук колес, и у ворот гостиницы остановилась карета. Леди Уолем, вскочив с места, выбежала через садовую калитку, и едва калитка захлопнулась, сразу поняла, кто приехал. Хозяин сгибался в три погибели, форейтор суетился, лакеи ждали приказаний; один из них, подойдя к побледневшей леди Уолем, сказал:
