Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов
— Не надо, Миша,— опередила его Арина, угадывая намерение мужа.— Пускай другие…
— Шо-шо?.. Я только о подполье, мать. Пусть молодежь послушает. Она, как раз теперь, пишут, углубленным самопознанием занимается.
— Потом, Миша!..
Быть тамадой поручили Димину, и пиршество зашумело, как шумит оно, когда есть юбиляры, любители тостов и люди, уважающие хозяев и себя. Правда, слушали друг друга не слишком, каждый больше старался, чтобы на него обратили внимание Арина и Михал.
— Тетка Арина! — громче, чем требовалось, выкрикнул Прокоп, с трудом дождавшись, когда хозяев кончит поздравлять старый Варакса, которому дали слово вслед за Михалом.— Мы вас уважаем, ценим! Потому просим принять наш подарок. На премию купили!
Он и Трохим Дубовик вылезли из-за стола и вернулись с большой корзиной цветов.
Арине аплодировали, а она кланялась, пригубливая рюмку.
— За твое здоровье, Сергеевич! — забывая про тамаду, кричал Михалов сменщик — напористый, быстрый Баш, и Димин знаком показал оратору, которому только что дал слово, чтобы тот обождал.
Прокоп немного захмелел, и все тосты представлялись ему чрезвычайно важными. Мир, люди стали дороже. Подняв рюмку, улыбаясь Кире влюбленными глазами, он начал пробираться к Михалу по узкому проходу между спинками стульев и стеной. А добравшись, принялся объясняться в любви.
— Не слышно! Громче! — загалдели за столом.
Кира, не спускавшая с Прокопа глаз, быстро сняла передник, завела радиолу и по-свойски подошла к нему,
— Может быть, уступишь мне? Я за тебя выпью. А? — спросила она.
Прокоп поперхнулся, безропотно отдал рюмку, и Кира, мгновенно преобразившись в лукавую, опытную женщину, чокнулась с хозяевами. Затем,— словно договор состоялся загодя,— они взялись за руки и пошли танцевать.
За ними вышли другие, и вскоре несколько пар уже вальсировало. Стало тесновато, но Прокоп с Кирой, ловко лавируя, кружились свободно, красиво, будто в просторном зале.
— Голова не болит? — на ухо спросила Кира.
— Нет.
— Ничуть?
Глаза ее косили больше, чем обычно, но это сдавалось Прокопу самым милым, дорогим во всем ее облике. Сейчас он положил бы жизнь за эти любимые, чуть раскосые глаза.
— Кируха! — шепнул он, склоняясь к ее порозовевшему уху.
Ресницы у Киры дрогнули, и она часто заморгала.
— Что? — тоже шепотом спросила она, танцуя уже на цыпочках.— Что? Ну говори. Прокоп, милый, говори!
— Я люблю тебя.
— И я, Прокоп!..
Разговор за столом распался. Кто наливал себе новую чарку, кто закусывал, кто беседовал с соседями. Необходимость в тамаде отпала, и Димин, отдыхая, осматривал присутствующих. Это было интересно: что ни человек — то свое.
Знатная стерженщица Зубкова — полнотелая русая красавица, недавно перешедшая из передовой бригады в отстающую,— сидела, как на троне, и покровительственно слушала Баша, который, немного рисуясь, энергично жестикулировал и в чем-то увещал ее. Рая и Евген, отодвинувшись от стола и сидя склонившись близко друг к другу, о чем-то мирно шушукались. Механик Алексеев, оставшись один и не зная, что делать, встал. Вынет из кармана партсигар, возьмет папиросу, постукает мундштуком о крышку, но тут же спохватится и спрячет обратно.
— Тебе скучно? — обратился Димин к жене, с которой до сих пор почти не имел возможности переброситься словом.
Но Дора была довольна мужем, всем, что происходило вокруг. На душе у нее было легко, хотелось танцевать. Но никто из молодежи не решался ее пригласить.
— Найди мне кавалера, Петя, если сам не умеешь,— попросила она, чувствуя себя красивой.— Или и в этом что-нибудь предосудительное усмотришь? Но учти, в победителях все-таки я…
— Мстят обычно неправые.
— Помалкивай уж. Я добрая нынче…
Переговорив с Трохимом Дубовиком, Димин взял сумочку у жены и проводил их глазами. В пышном малиновом платье, ладно сидящем на ее фигуре, Дора показалась ему обаятельнее, стройнее всех. Длинный, нескладный сборщик, явно стыдясь своего роста, сутулился, но танцевали они хорошо, и Димин направился к Михалу.
— Вот кстати. Скажи и ему, коли ласка,— негромко попросил тот Алексеева, который стоял рядом, склонившись над спинкой порожнего стула.
С виноватой просьбой механик вскинул на Димина глаза и затопал на месте.
— О Кашине? — спросил Димин.
— Ага, товарищ секретарь. А что, поздно?
— Поздновато, конечно.
— Да все думалось, что для пользы дела на тормозах спустите…
Алексеев заэкал, погладил поясницу, выпрямился и, теряясь, о чем еще говорить, собрался отойти. Но Михал удержал его:
— Погоди, не ерепенься. Твое признание тебе самому нужно.
— Слабое утешение.
— О не-ет!
— Полноте, мужчины, завтра это обсудите,— остановила их Арина.— Нам хоть маненько внимания уделите. Раньше ведь бабы раз в году только людьми были — когда рожь жали. Вспомните, как говорили: «Бабы картошку копают», «Бабы пошли лен стелить». И только: «Люди начали рожь жать». Да прошли времена… Давайте-ка станцуем, механик!
— Польку-трясуху! — послышались голоса.— Польку!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Последние два дня для Сосновского были особенно горькими.
Домой он старался не заезжать, жил на даче — оттуда ездил на работу. Но скорбь по Вере не покидала его. И хотя ни одной жениной вещи здесь не осталось, все напоминало о ней — и прежде всего дочери.
Вера как бы жила в девочках. Даже почерк у Леночки и Сони был одинаковый — ее. Их представления, вкусы и склонности тоже смахивали на Верины. Они обижались, как мать; как она, отчужденно смолкали и замыкались. Так же расцветали, если им что-либо нравилось. И это не удивляло: Вера даже во время прогулок заставляла их видеть так, что и как видела сама,— небо, лес, их красу. Однажды, чтобы дочки почувствовали, что за прелесть езда на возу сена, она попросила колхозника, проезжавшего мимо дачи, посадить их на воз и потом бежала вслед с полкилометра. Конечно, такое не могло пройти бесследно…
Перебравшись на дачу, когда детей отпустили на каникулы, Сосновский постарался с головой уйти в дачные хлопоты. Не жалея времени, обложил дерном бровки, посыпал дорожки песком. Привел в порядок цветник, достал в оранжерее две пальмы-латании, которые так любила Вера, много возился в саду, огороде. Сам полол клубнику, поливал высаженную рассаду, ухаживал за привитыми осенью деревьями. Затем стал заготавливать материал для мансарды, о которой мечтала Вера,— оттуда было бы видно море.
В хозяйственных хлопотах притуплялось горе; приятно было делать то, что начала или собиралась начать жена. Сосновский даже стал находить в этом горькую утеху. Но уехал
