Янко Есенский - Демократы
— Оставь в покое колпак!
Когда колпак приземлился, Петрович несмело приоткрыл глаза, встал, поднял его и, надвинув поглубже на уши, сердито буркнул:
— Возьми лучше мамину шляпу, — а потом насмешливо протянул: — И для этого тебе нужен спортивный костюм и халат?
— Да. Там будут высшие чиновники, депутаты, сенаторы. Ожидается грандиозный матч. Встречаются два клуба, чтобы выяснить…
— Не́чего! — легкомысленно решил отец. — Ты не будешь бить по мячу. Разве для этого я не пустил тебя учиться в Европу? Слыханное ли дело? Никаких костюмов и халатов!
— Сразу видно, что тебе скоро пятьдесят! — одернула его мать. — Ты ничего не понимаешь в играх молодежи и воображаешь, что своим запрещением сможешь остановить прогресс.
— Ой-ой! Прогресс! Это прогресс — лягать мяч?
— Ой-ой! Прогресс! Развитие силы и ловкости! — нападала мать.
— Чтобы стать крепким идиотом.
— Лучше, что ли, быть хилым мудрецом?
— Не ссорьтесь, — успокаивала их Желка, — уже все решено, проголосовано, и я дала согласие участвовать.
В семейных вопросах Петрович нередко закусывал удила, полагая, что чем крепче он их закусит, тем труднее будет заставить его идти на поводу у жены и дочери. «Не позволю, не позволю!» — бодрился он и на сей раз. И знаете, он в самом деле сопротивлялся больше обычного. Им пришлось перечислить все костюмы, какие были в его шкафу, — пожарника, сокольский, национальной гвардии, наездника-агрария, военную форму и самую новую — скаутскую, в которые он облекался по поводу различных торжеств, чтобы доказать: он хороший пожарник, «сокол», гардист{138}, наездник-аграрник, капитан запаса и самое новое — скаут.
— У меня и половины твоих туалетов нет, — убеждала пани Людмила.
— А у меня и четверти, — ковала железо Желка.
— Если бы обыкновенный матч, а то ведь краевой, правда?
— «Спарта» против «Геркулеса», — поддерживала Желка мать. — Одна из команд выйдет в финал, а потом попадет и на общеевропейский чемпионат. Грандиозное зрелище. За «Спарту» играет совершенно обновленный состав — восходящие таланты, выявленные в отборочных играх, и Модрачек, которого «Спарта» купила у футбольного клуба «Виктория» за пятьдесят тысяч…
— Вот полюбуйтесь, а говорят, что люди не покупаются и не продаются! — хватался отец за соломинку.
— …известный своей темпераментной, но корректной игрой, — ораторствовала Желка. — В игре примет участие и Тепельный. Должно решиться, правду ли говорят, что закат его близок. Этот матч покажет, сойдет ли он с арены и откроет винную лавку или останется сиять на футбольных горизонтах.
Все эти доводы отскакивали от головы Петровича, как горох от стенки.
— Если они — звезды футбола, так и я…
— Кубок Европы — это не что-нибудь.
— Глупости!
Короче говоря, было ясно, что депутат совершенно не разбирается в спорте. Его не заинтересовали ни обновленный состав, ни финал, ни восходящие звезды, ни кубок Европы. Он знай отмахивался, когда Желка твердила о внимании правительства края к матчу, о присутствии депутатов, о речах и гимнах, поздравительных телеграммах и торжественном ударе. Но когда Желка обмолвилась, что там будет и Дубец, Петрович перестал хмыкать, выпрямился и, оживившись, поинтересовался, откуда она это взяла. Желка рассказала, что недавно встретила этого «косматого медведя», он пригласил ее в «Музеумку» на рюмочку ликера, но сладость ликера ничто по сравнению с его медоточивыми речами. «Старый дурак» был любезен до приторности и смаковал свой сахар, будто газеты, размазывающие аферы с сахаром{139}. Обещал прийти.
— Что ты болтаешь? Выходит, и я «старый дурак», — оскорбился отец.
— Но ты мне ничего сладкого не говоришь. Ты всегда горький.
— Желка в таком возрасте, когда пора уже выступать публично, — увещевала мать, — чтобы ее узнали общественные и спортивные круги.
— Ну, если там будут и официальные лица… Военное командование там будет? — маскировал Петрович свой интерес, вызванный Дубцом.
— Все штабы и генералитет.
Разрешение на костюм и халат было дано, и Желкин торжественный удар по мячу был расценен как дело государственной важности.
— И ты приходи посмотреть, папочка, — ластилась к нему Желка.
— Ну, посмотрю, посмотрю на это безумство.
На матч собралось огромное количество публики. Многие пришли из-за торжественного удара, а не из-за самой игры. Тогда еще было редкостью, чтобы девушка лягалась без чрезвычайной необходимости.
Главная трибуна под акациями и тополями, низкая ограда вокруг поля, сплошь покрытая рекламами, высокий забор у входа были убраны хвоей, голубыми и красными бумажными цветами и флажками, на высоких мачтах трепетали знамена. Небо было затянуто светлыми жиденькими тучками, через них, словно сквозь белые пальцы, слабо просвечивало солнце. Пух, сорванный прохладным северным ветром с цветущих тополей, носился в воздухе, ложился вдоль забора, на дорожках, садился на шляпы и одежду. Было сухо. Поле слегка обрызгивали из тонкого шланга.
Желка не преувеличивала. Пришли и официальные лица. Первые два ряда центральной трибуны заполнили черные сюртуки, цилиндры, мундиры, украшенные орденами, пестрые женские платья. Пришел и доктор Кияк в сопровождении членов краевого комитета, и генералы, высшие чиновники, депутаты, сенаторы, дипломаты, ректоры и деканы с лентами через плечо, епископы в сутанах с огромными крестами на груди и с унизанными перстнями пальцами. Петрович сидел в первом ряду рядом с Дубцом.
Петровича задело, что его место немного в стороне от центра, и он тут же собрался устроить скандал из-за порядков, которые уже становятся обычаем: бюрократия располагается впереди депутатов. Сначала должен идти закон, а потом его исполнители. Он не успел решить, где и кому устроить скандал, потому что доктор Кияк встал и произнес речь на тему о прежних мучениях нации, после которых, как после пожаров, остались пепелища, но — и закаленная сталь, упругая, твердая и острая, сверкающая, как пламя, через которое она прошла, столь нужная в наше время, когда Европа, кажется, снова хочет видеть повелителей и рабов… И вот — перед нашими глазами — наша здоровая, крепкая молодежь…
После речи Кияка сыграли гимн и потом с минуту ждали торжественного удара.
В центр поля на очерченный белым круг выскочили два игрока с мячом, положили его и убежали. Затем появилась Желка в белой шелковой рубашке с красными полосами, в желтых коротких трусиках, с голыми коленками, в голубых носках и огромных желтых бутсах.
Кияк разглядывал ее в бинокль, он видел, как Желка засеменила около мяча, энергично наподдала его, и он полетел выше деревьев и дощатого забора куда-то вправо. Желка замотала головой, словно удар получился не такой, как она хотела, расставила ноги, пригнулась, упершись руками в колени, подняла подбородок и наблюдала — не упадет ли мяч в публику. Она замерла в ожидании небольшой паники и смеха, но, слава богу, — мяч опустился на поле, подпрыгнул несколько раз и покатился к низкой ограде. Тут его поймал «спартанец» и взял под мышку.
Кияк отложил бинокль и руками в белых перчатках захлопал вместе с прочими зрителями.
— Отец мадемуазель Желмиры? — услышал Петрович. Он повернул голову. Это спрашивал Дубец, и, дабы не возникло никаких сомнений, что спрашивал именно он, Дубец поздоровался, и усы его радостно встопорщились, он улыбнулся, показав мелкие темные зубы курильщика. Он добавил, что познакомился с мадемуазель во время происшествия с бричкой.
Депутат знал о происшествии и о знакомстве от дочери и от тетки. «Мне бы сразу его поблагодарить», — выругал себя Петрович и постарался исправить промах:
— Желка отзывалась о вас восторженно, пан генеральный директор. И я вам очень обязан и сердечно благодарю, с большим опозданием, правда, но я не имел счастья быть с вами знаком.
Они придвинулись друг к другу ближе.
— Элегантный удар, — восторгался Дубец, — грациозный, хорошо продуманный.
Петрович мял бороду. Похвала Дубца была ему приятна, тем более что директор говорил это вполголоса, словно восторгаясь независимо от присутствия отца.
— Прекрасно. Великолепно, — лились потоки восторга, — не жалею, что пришел, — какое наслаждение!
«А я ей чуть было не запретил, — упрекал себя депутат, глядя на поле и слушая приглушенные похвалы. — Представлю его жене, — решил Петрович. — Он производит очень хорошее впечатление… А чего только тетка не наговорила… Скряга ненасытная! Из-за нескольких крон превратить в Люцифера милейшего человека!»
Пришло ему на ум и дело Дубцовой против Дубца. Сейчас самое время узнать, помнит ли он о своей дочери Аничке. Нет, неловко, он так хорошо говорит о Желке… Впрочем, можно шутливо довериться — дескать, к нему поступила жалоба на Дубца. Не серьезная, так себе… Люди к нему, как к адвокату, обращаются со всякими делами. Сказать, что не знал его, поэтому согласился вести дело. Если бы знал… Теперь-то он знает, против кого пришлось бы выступать. Доверенность он возвратит.
