Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо
— Это сумасшедший дом... мы приехали...
Несколько секунд я простоял в нерешительности перед этим страшными порогом. Я был уверен, что мой друг станет осыпать меня нескромными вопросами и всевозможными поручениями. Кроме того я вспомнил, что я не могу выносить взгляда сумасшедшего. Взгляд сумасшедших пугает меня возможностью заразиться. Вид длинных скрюченных пальцев и искривленных гримасами ртов расстраивает меня. Мой мозг скоро становится жертвой их бреда; их безумие сообщается всему моему существу. В пятках появляется какой-то болезненный зуд, и я начинаю подпрыгивать на дворе убежища, как индюк, которого жестокие мальчишки гоняют по раскаленному листу железа,
Я все-таки вошел. Привратник передал меня сторожу. Он водил меня по бесконечным дворам, в которых, к счастию, никого не было в этот час. Дальше мы пошли какими-то коридорами и поднимались по бесчисленным лестницам. На площадках я видел иногда сквозь стеклянные двери большие залы с белыми арками, под которыми появлялись бумажные колпаки и бледные, морщинистые лица. Я старался смотреть только на стены и пол, где в световых пятнах, казалось, прыгали тени заломанных рук. Не помню уж, как я добрался до комнаты, которая была вся залита светом. Мой друг Трицепс бросился мне на шею и воскликнул:
— Скажи на милость!.. Это ты?.. Вот угадал, когда приехать... лучше придумать не мог!..
И без всяких слов приветствия, он зарубил:
— Послушай... окажи мне услугу?.. Я, видишь ли, закончил маленькую работу о „дилетантах хирургии“... Ты, может-быть, не знаешь, что это такое?.. Нет?.. Это новый вид безумия... только-что открытый... Типы, которые разрезают на куски старых женщин... не разбойники... а дилетанты хирургии... Им не срубают головы... их обливают душами... Вместо палача Дейблера, они теперь имеют дело со мной... Так-то... Смешно!.. Но мне это все равно... Этот вопрос у меня подробно разработан в моем сочинении о „дилетантах хирургии“... и — как это не удивительно — я нашел даже мозговую извилину, соответствующую этой мании... Это сочинение я хочу представить в Парижскую медицинскую академию... Так ты уж похлопочи, чтобы мне и приличную сумму получить... и академические лавры... Я на тебя рассчитываю... Повидайся с Лансро, Поцци, Бушаром, Робэном, Дюмонпалье... со всеми поговори... значит я на тебя рассчитываю?.. Хотел тебе, как-раз, об этом написать... Ах, милый мой, как ты во-время приехал... Счастливое совпадение, право...
Я его рассматривал, пока он говорил. Мне показалось, что фигура его стала меньше, голова уже, бородка острее. В своей бархатной ермолке, черной холщовой блузе, которая раздулась у него как шар, со своими резкими жестами, он был похож на детскую игрушку.
— А что ты скажешь про мою комнату? — спросил он вдруг, — Мило здесь у меня?.. А это?.. Что ты на это скажешь?
Он открыл окно и стал показывать:
— Вот эти деревья, тут близко, и эти маленькие, белые штучки — это кладбище... Здесь... направо... большие, темные корпуса — больница... Налево от тебя — следи хорошенько — казармы морской пехоты... Тюрьмы тебе не видно отсюда... во дворе сейчас покажу... Сколько тут воздуху!.. тихо... спокойно... Сойдем вниз... мы там все осмотрим...
Мы действительно спустились вниз... Раздался звон колокола.
— Тебе везет!.. — сказал Триценс... — сумасшедших выводят во двор...
Мы также вышли во двор.
Несколько сумасшедших гуляли под деревьями. Лица у них были печальные или угрюмые. Другие сидели на скамейках, неподвижные, с опущенными головами. В углах несколько человек лежали лицом к стене; одни вздыхали, другие были молчаливые, бесчувственные и более мертвые, чем трупы.
Четырехугольный двор окружен со всех сторон высокими мрачными зданиями, окна которых смотрят на вас, как глаза безумных. Взгляду негде проникнуть на свободу, не на чем отдохнуть; вечно один и тот же квадратный кусок неба над головой. До меня доносятся какие-то глухие жалобные стоны, сдавленные крики, неизвестно откуда вылетающие, не то из застенков, не то из невидимых могил или отдаленных чистилищ... Какой-то старик запрыгал на одной ноге, подобрав тело и прижав локти к бедрам. Некоторые шли быстрым шагом, привлекаемые какой-то неизвестной целью. Другие начинали громко ссориться с самими собой.
Как только мы появились, среди сумасшедших началось какое-то движение. Они стали собираться в группы, шептаться, что-то обсуждать, спорить, искоса бросая на нас злые, недоверчивые взгляды и размахивая в воздухе бледными руками, как спугнутые птицы своими крыльями. Грубые окрики надзирателей заставили их успокоиться. Тогда начались разговоры.
— Это префект?
— Подойди к нему...
— Он но понимает, когда я с ним разговариваю.
— Он никогда не слушает меня.
— Нужно потребовать, чтобы нам не подавали жаб в супе.
— Нужно добиться, чтобы нас водили гулять в поле.
— Ступай ты... И поговори с ним откровенно, как с человеком.
— Нет, ты...
— Я пойду...
Несколько человек отделяются от группы, подходят к Трицепсу и излагают свои основательные или неясные жалобы по поводу пищи, обращения сторожей и своей жалкой участи. Лица у них загораются, шеи вытягиваются, и во всех этих детских испуганных глазах светятся какие-то неопределенные надежды. А рядом с ними, равнодушный ко всему окружающему, скачет на одной ноге старик и прыгает юноша с пылающим взором, протягивая свои костлявые руки и сжимая в своих объятиях пустоту. Трицепс на все жалобы неизменно отвечает: „конечно... конечно“.
— Они очень добрые ребята, — говорит он мне... — только немного не в своем уме... Не бойся их.
— У них не более ненормальный вид, чем у других людей, — отвечаю я... — У меня было другое представление о них... Это мне напоминает палату депутатов; здесь только больше выразительности.
— И живости... И затем, мой друг, ты сейчас увидишь, как это забавно... И не догадаешься, какие у них иногда мысли в голове бывают...
Он остановил проходившего мимо нас сумасшедшего и спросил:
— Почему ты сегодня ни о чем не просишь?
Это бледный, худой и очень грустный маньяк.
— К чему? ответил он, сделав рукой какой-то неопределенный жест в воздухе.
— Ты сердит?.. Чем-нибудь недоволен?
— Я не сердит...
