Элиза Ожешко - Нерадостная идиллия
Должно быть, в такие минуты ей вспоминалась мать, и голубоватый рассвет, мягко освещавший белый снег вокруг, навевал ей какие-то ласковые, но до слез тоскливые грезы.
Когда Марцысе было лет четырнадцать, она перестала ходить по вечерам в город. Видно, ей уже знакомо было чувство стыда, да и боялась она теперь не только полицейских, но и прохожих, которые несколько раз приставали к ней с непристойными жестами и шутками. С Владком она виделась все реже. Он еще иногда, навещал ее, но бывал рассеян и молчалив. Марцыся приметила, что выражение глаз у него становилось все угрюмее, а смех — резче и громче. Как-то раз она спросила:
— Колотит тебя дядя?
— Нет. Только орет часто и ругается, а бить давно уже не бьет.
— А кормят?
— Ого! Жратвы у нас много — ешь сколько влезет.
— Так отчего же ты такой… какой-то…
Она не умела выразить словами впечатление, которое производило на нее беспокойное, всегда как будто сердитое лицо Владка.
— Ох, и глупая ты, Марцыся! — отозвался он. — Думаешь, если человека не бьют и кормят, так он уже и счастлив и больше ничего ему не нужно? Нет, милая моя, человеку еще многого другого хочется, такого, чего ты и понять не можешь. А я… я — другое дело! Зло меня берет, когда подумаю, как я обижен людьми. Ни образования, ни воспитания, ни гроша за душой! Что я буду весь свой век делать? Служить до смерти у дяди? Не хочу! Уйду я от него очень даже скоро, потому что ни до чего мне в его кондитерской не дорваться. Разве уйти куда глаза глядят, искать счастья?
Владку тогда было уже семнадцать лет, и он рассуждал обо всем языком взрослого. Марцыся понимала его лишь наполовину.
Такие разговоры между ними бывали коротки, да и происходили они все реже. Пришло время, когда Марцыся целыми месяцами не видывала Владка, не знала даже, где он, что с ним.
Ей минуло пятнадцать лет, и она уже носила воду в богатые дома не кувшином, а ведрами. Каждое утро перед восходом солнца выходила из хаты над оврагом стройная, красивая девушка с двумя ведрами на коромысле и всегда останавливалась на минутку у начала тропы; она была бледна и худа, но грациозна и очень хороша собой. Если не считать башмаков на ногах, одета она была и сейчас немногим лучше, чем в детстве: неизменная синяя юбка из грубой холстины, серая рубашка, прикрытая красной косынкой, накрест завязанной на груди. Голова не покрыта, и рыжие волосы, заплетенные в толстую косу, спереди гладкими прядями обрамляли низкий лоб. Останавливаясь по привычке на вершине холма, она смотрела на выступавший уже из тумана город, на серебряную ленту реки. Ее черные глаза с годами принимали все более задумчивое и сосредоточенное выражение, но в глубине их пылал огонь, выдававший натуру страстную и полудикую.
И каждый день розоватый голубь слетал с крыши и парил над головой девушки или садился к ней на плечо. Тогда она переставала смотреть на город и реку, переводила взгляд на птицу и улыбалась с безграничной нежностью.
Жители пригорода, которым она носила воду, полола огороды, стирала белье, так привыкли видеть ее с этим голубем, который парил над ее головой или летел за ней, что, если его поблизости не видно было, они спрашивали:
— Где же твой Любусь?
А раз кто-то, указывая на голубя, сказал со смехом:
— Это ее любовник!
И окружающие принялись над ней подшучивать.
— Скоро, скоро будут у нее другие любовники! — говорили они. — Такая красивая девушка!
Марцыся покраснела, как вишня, и опустила глаза. По в тот день, придя домой обедать, сорвала в саду гибкую ветку синего вьюнка и обвила ею свою косу. Потом целый час сидела на краю тропинки и смотрела на мост, на дорогу из города в слободку. Она, видимо, подстерегала Владка, который должен был пройти этой дорогой. Но вместо него появился с противоположной стороны сын богатого садовника. Он уже видел Марцысю сегодня утром, когда над ней подшучивали из-за Любуся, и смотрел тогда на нее, покрасневшую, очень внимательно, а потом долго забавлялся голубем и гладил его.
— Панна Марцианна! — окликнул он ее еще издали. — Добрый вечер, панна Марцианна!
Она метнула в его сторону испуганный взгляд, вскочила и, убежав в дом, заперла за собой дверь на засов. Сын садовника, красивый юноша, долго барабанил в дверь, но она не отперла, и он, наконец, ушел. Однако в тот же вечер пришел снова и крикнул в открытое окно:
— Пани Вежбова! Нам на завтрашний день нужны девушки — овощи копать. Как панна Марцианна, сможет прийти?
— Придет, придет! Отчего не прийти? — отозвалась из комнаты старуха. — А что же вы, пан Антоний, меня обижаете и в дом не заходите?
Парень одним махом очутился в комнате и разочарованно осмотрелся: Марцыси здесь не было.
В сумерки, когда кончался ее трудовой день и Вежбова укладывалась спать, девушка часто спускалась в овраг и, сидя здесь под ивами, лениво покачиваясь гибким телом, смотрела на темную неподвижную поверхность пруда и тихо напевала:
В воде рута зеленая плыла, кружилася,В ночи черной, ой, черной, счастье мое заблудилося.Ой, счастье, счастье, где ж ты сгинуло?В огне сгорело иль в воду кануло?
* * *Белый дом богатого садовника стоял против хатки Вежбовой, но на другом берегу. От него к реке сбегал большой тенистый сад, разбитый за домом.
В саду этом, среди груш и яблонь с уже желтеющей листвой, Марцыся и еще несколько девушек разного возраста работали на грядах — выкапывали овощи из черной рыхлой земли. Воздух был свеж и прозрачен, на деревьях и кустах серебрилась осенняя паутина. Весело звенели железные лопаты, ударяясь о камень или твердые глыбы земли. Девушки за работой болтали, пересмеивались, время от времени запевали. Сегодня у Марцыси в косе был уже не вьюнок, а большой красный георгин. От быстрых движений на ее щеках выступил румянец, оживлявший бледное, похудевшее лицо. Она была молчаливее своих товарок и только блестящими глазами все вглядывалась в просветы между деревьями да напевала песни, которым учила ее мать и которые на всю жизнь остались у нее в памяти.
Придя сегодня на работу, она встретилась с Франком, который вот уже несколько месяцев служил у садовника. Он сказал Марцысе, что сейчас придет сюда Владек, чтобы потолковать с ним об одном важном деле.
Вдруг Марцыся перестала петь и оглядывать сад, потупила глаза и принялась усердно копать. На дорожке у гряд появился сын садовника. Он тотчас заговорил с нею:
— А где же ваш голубь, панна Марцианна?
— Дома остался, — ответила она неохотно и сухо.
Но этот парень, одетый франтом, был не робкого десятка. Он подошел ближе и продолжал шутливо заговаривать с нею. Видя это, девушки перемигивались, иные завистливо поглядывали на медноволосую девчонку, сумевшую приворожить такого красивого и богатого парня, который к тому же был поставлен над ними надсмотрщиком. Но Марцыся на все его заигрывания, шуточки и любезности ничего не отвечала, а когда он, наклонясь, шепнул ей что-то на ухо, глянула на него так свирепо, так грозно засверкала глазами, что он смутился, пробовал засмеяться, но не вышло. То ли рассердившись, то ли боясь, как бы она еще не осрамила его на людях грубым словом, он поспешил уйти. Тогда Марцыся подняла голову, оперлась обеими руками на лопату и процедила сквозь сжатые зубы:
— Черт бы его побрал с его шутками да любовью! Если будет приставать, так тресну его лопатой, что будет меня помнить!
В следующую минуту ее хмурое и сердитое лицо неожиданно просветлело и приняло ласковое выражение: черты его как-то смягчились, гневный румянец сошел со щек, на губах расцвела улыбка невыразимой радости и нежности. Бросив лопату, она побежала вглубь сада, где меж деревьями мелькнули две фигуры.
— Владек! — крикнула она и, запыхавшись, остановилась перед другом своего детства, которого уже с год не видела. Владка едва можно было узнать. Он вырос, возмужал, на нем был черный костюм, который казался Марцысе необыкновенно шикарным. Она стояла и смотрела ему в лицо сияющими и вместе робкими глазами. А он дружелюбно улыбался ей — видно было, что и он рад встрече.
— Здорово, Марцыся! — сказал он. И, окинув ее взглядом, добавил: — Эге, какая ты стала красивая!
Она залилась жарким румянцем от золотых прядок на лбу до ворота холщовой рубашки.
— Владек! — сказала она тихо, с расстановкой. — А ты-то какой стал… настоящий панич!
— Вот видишь! — подхватил он с гордостью. — Кто за счастьем гонится, тот иной раз и догонит его. Не таким еще буду паничом.
Он придвинулся к ней ближе и заговорил шепотом:
— Давно мы не виделись с тобой, Марцыся! Пригожая ты стала девчонка, ей-богу! А добрая и ласковая ко мне ты всегда была. Что правда то правда! Как пойдешь домой с работы, подожди меня у моста. Я тебя там встречу и провожу до дома. Хорошо?
