Юлия Жадовская - ОТСТАЛАЯ
- Из-за всякой дряни обиду принимай! Да что она мне? ведь не дочь родная.
- Что, видно болезнь-то ее живая?..
- Я не знаю-с…
- Врешь, ты все знаешь. Вот и видно твое усердие!
- Как говорить, Анна Федоровна! греха наделаешь, ненависть пойдет.
- А перед барыней скрывать не грех? всяким мерзостям потакать не грех?
- Извольте сами призвать да посмотреть. Может, в добрый час и повинится. Молчала я, барышню жалеючи, потому что они к ней привязанность имеют.
- Хороша привязанность - к эдакой мерзавке! Марья Петровна! - обратилась она к Маше, - знаешь ли? наперсница-то твоя с прибылью…
Маша очень хорошо поняла эту деликатную фразу, потому что слыхала ее из уст Арины Дмитревны. Она побледнела и невольно произнесла:
- Не может быть!
- Чего не может быть! я велела позвать ее, полюбуйся сама. Вот, - прибавила она, - урок тебе - с девками не дружиться.
Лицо Маши приняло суровое, беспощадное выражение. Она вспомнила обещание Матреши, свои советы и увещания и увидела себя как бы пренебреженной, принесенной в жертву.
Между тем послали за Матрешей с приказанием от барыни "тащить ее хоть полумертвую". Приказание было исполнено, и вскоре в комнату вошла Матреша, сопровождаемая матерью, дрожащая от страха, покрытая позором, несчастная до последней крайности… Она в оцепенении остановилась у дверей.
- Подойди поближе, красавица! - прошипела Анна Федоровна.
Матреша не двигалась.
- Подойди, барыня зовет, - тихо проговорила ей мать, утирая рукавом неудержимо лившиеся слезы.
Матреша автоматически сделала шаг вперед.
- Ты это барыню вздумала обманывать? Ты это за все барышнины милости так себя довела? Хорошо, голубушка! прекрасно! Признайся, винись сейчас, бестия! - закричала Анна Федоровна таким страшным голосом, стуча кулаками по столу, что Матреша невольно вместе с матерью повалилась ей в ноги.
- А ты любуйся на дочку! - продолжала Анна Федоровна, обращаясь к Мавре, немного успокоенной этим знаком покаяния и покорности, - хорошо воспитала! бесстыжая твоя рожа! да еще и покрывает!
- Матушка! то же своя кровь, кому свое детище не жаль?
- Еще ты смеешь это говорить! Да я барыня, а сделай-ка это моя дочь - я бы ее на порог не пустила.
Во все продолжение этой возмутительной сцены в Маше происходило что-то странное: неумолимое чувство жестокого осуждения, заодно с матерью, бушевало в ее оскорбленном сердце. И хоть она все время сидела отвернувшись к окну, но не могла отказать себе в наслаждении упиться чувством удовлетворенного мщения. Это было дикое, темное чувство неразвитой души, не испытавшей положительного, глубокого горя, не чуявшей еще великой тайны любви и прощения.
- Ну, чтоб духу ее здесь не было! - решила Анна Федоровна. - Пусть идет куда хочет, хоть по миру сбирает, хоть в работницы нанимается. А там, после уж, я придумаю ей наказанье.- Пошла вон отсюда, с глаз моих долой, негодяйка!
Матреша устремила мутный от наступавших слез взор на Машу; быстро приблизилась к ней, и, бросясь с громкими рыданиями к ее ногам, проговорила прерывистым задыхающимся голосом:
- Матушка-барышня! простите!
При этом она с любовью и отчаянием ловила полу ее платья.
Маша поднялась со своего места, гордая и беспощадная. Она сознавала себя безгрешной и потому считала себя не только вправе, но как бы обязанной поднять камень…
- Прочь! - крикнула она так, что сделало бы честь трагической актрисе. - Прочь! не дотрагивайся до меня! Я тебя знать не хочу и видеть не хочу!..
Матреша порывисто встала, глаза ее сверкнули; она произнесла с неожиданной смелостью горького упрека:
- Бог с вами, сударыня! - и вышла за матерью, а Маша прошла в пустую гостиную, бросилась на диван и судорожно, громко зарыдала…
- Ненила Павловна едут! - доложила ей Федосья, приотворив дверь.
На другой день Арина Дмитревна, сопровождаемая Тимой, входя на двор Гранилиной, немало удивилась, увидя перед крыльцом дома городскую коляску четверней и возле нее Аграфену, укладывающую узелки и подушки.
Арина Дмитревна даже побледнела, когда обратилась с вопросом к Аграфене: кто уезжает?
- Барышня к Нениле Павловне гостить едут, - отвечала Аграфена с примесью гордости и пренебрежения.
- Да как? да давно ли собралась? - говорила Арина Дмитревна, между тем как Тима сохранял мрачное молчание. - Мы ничего не знали. Ведь меня это время все дома не было - у дядюшки гостила…
И она, немного растерявшись, отправилась во внутренние комнаты, где и присутст-вовала при сцене прощанья.
Когда Анна Федоровна после приличного преддорожного молчаливого сиденья тяжело поднялась со своего кресла и, перекрестясь несколько раз, обратилась к Маше с родительским благословением, Маша, вся взволнованная, в слезах, припала к ней на грудь и тихонько проговорила:
- Вы сердитесь, маменька?
- Смотри же, не забывай матери, - вместо ответа проговорила Анна Федоровна, целуя ее в лоб и глаза.
Ненила Павловна утешала обеих словами и ласками.
Арина Дмитревна и Тима вместе с дворовым людом вышли на крыльцо (Анна Федоровна смотрела на отъезжавших из окна) и, когда коляска выехала за ворота и повернула в сторону по дороге к лесу, Арина Дмитревна глубоко и злобно вздохнула. Вскоре на крыльце осталась только она с Тимой, который, отпятив губы, насмешливо свистнул, повернув голову к дороге.
- Вот вам, маменька, и Юрьев день! - сказал он, - много взяли!
- Погоди, батюшка, каркать преждевременно: не навек уехала, воротится.
- Уехала вороной, а воротится соколом… Ждите! она там замуж выйдет.
- Сейчас и выйдет! эку невидаль привезут! так все на нее и бросятся! Погоди, еще придет и наша очередь.
- Не свихнулась бы она там. У Ненилы Павловны все молодежь в доме вертится.
- А свихнется, так нам лучше: мы тут рыбку в мутной водице и половим.
- Скажите, маменька, что это вам в голову втемяшилось? Привязались вы к этой мысли, только вы меня мутите. Натолковали мне, теперь Машенька так мне в глаза и лезет; даже иногда сердце замирает, как вспомню об ней. Вы меня вздразнили теперь, а как толку не будет? ведь это можно лопнуть от досады. И с чего вы это взяли?
- И сама не знаю, Тима. Точно кто мне в уши шепчет, что быть Маше за тобой. А уж скажу тебе всю правду: сон я видела на этот счет необыкновенный. Вижу это я, что к нам в горницу голубка влетела, вся белая и как точно серебром отливает, а ты ее и начал ловить, да ловивши-то, себе руку поранил, кровь пошла, значит родная будет. И только бы тебе схватить ее - я проснулась.
- Мало ли что пригрезится, - возразил Тима.
- Ай нет, голубчик, этот сон не даровой!..
И они пошли утешать Анну Федоровну в одиночестве.
____________________- Как, Марья Петровна! - говорил Налетов Маше, сидя в гостиной Ненилы Павловны недели две спустя после ее приезда в город, - вы и этого не слыхали, не читали? Это, однако, ужасно! Я уж нe говорю о современных успехах науки, искусства; но не знать, что у нас был поэт Пушкин, который бросил новый свет на русскую литературу, открыл новую дорогу в области творчества; не читать Гоголя, не иметь понятия о Шекспире! не знать, что были и есть в мире великие ученые, художники, артисты, не слыхивать их имен? Да что я говорю! - не знать ровно ничего, спать умом и сердцем, когда другие в ваши годы кипят деятельностью, служат великим мировым идеям, трудятся, учатся, быстро шагают по пути развития, и оставаться такой несведущей, такой отсталой! это ужасно! Что они с вами сделали? Вы вступите в мир как глухонемая. Все идет вперед, все проникнуто живым сочувствием прогресса; вы захотите принять участие в общем движении умов - и ничего не поймете, и вас не поймут, потому что вы отсталая. Вы до сих пор лежали в гробу под свинцовой крышей допотопных предрассудков и кривых, темных идей. Да еще лучше бы было, если б они оставили вас на произвол вашего собственного душевного чутья; так нет, они испортили вас, они дали вам готовый хлам своих жалких понятий; они усыпили, придавили, оковали вашу душу, они обленили вас, изнежили и засторонили свет познания и правды. Я в жизнь мою не встречал еще такой отсталой девушки!
Все время, как он говорил, Маша сидела, устремив в землю неподвижный взор, выражение которого нельзя было видеть; но судя по тому, как вспыхивал и пропадал румянец на ее щеках, как вздрагивали ее плечи, по судорожному, едва заметному движению рук, можно было угадать, что слова Налетова подымали в душе ее целую бурю, Она казалась себе и в самом деле до того жалкой и несчастной, до того обиженной жизнью, что с трудом удерживала подступившие горькие слезы стыда и негодования.
- Я не виновата, - сказала она дрожащим голосом, - меня ничему не учили. В нашем глухом углу какое может быть образование? маменька сама век прожила необразованной. Что вы надо мной ужасаетесь! это все равно как бы ахали и удивлялись, зачем нищий не ездит в щегольской карете.
- Браво, Марья Петровна! - сказал Арбатов, все время задумчиво сидевший, облокотясь на стол, - это сказано умно и справедливо. Вы его убили наповал.
