Кнут Гамсун - В стране полумесяца
Вот тот человек в белом тюрбане — араб. Он весь из мышц и костей, и голова его темна, как кожа. Он ещё более горд, чем армяне, иудеи и турки вместе взятые. Он смотрит на все эти племена сверху вниз, как на глупые и необразованные. Сам он — соотечественник пророка и говорит на священном языке. А эти шёлковые товары и другие драгоценности, продаваемые им, привёз он когда-то сам сюда, в Стамбул, на верблюдах. А когда он продаст их за большие деньги, пошлёт он посланца в свою далёкую землю за другими, и когда он снова распродаст всю свою лавочку, он совершит долгое, приятное путешествие обратно в Аравию и уж никогда не вернётся.
Я подхожу к старьёвщицким лавкам. Что же он уверял нас, этот грек, будто евреи здесь на базаре соблюдают ша́баш? — Лавки открыты! Что он там наболтал, будто евреи содержат эти лавки? Это вовсе не евреи. Тут господствуют арабские носы. Евреи ютятся у Галаты, в своём родном, интимном гетто, где они надувают друг друга, сколько душе угодно. Кишит ими и Константинополь. Но там они являются только посредниками между неподатливыми собственниками, они переводчики, посыльные, маклера, проводники для иностранцев; некоторые башмачники. Они носят свою мастерскую на спине и садятся себе посреди улицы, чтобы починить пару башмаков.
На старьёвщицком базаре продаётся не только поношенное платье, но и разные другие старые вещи, которые можно отнести к одежде, начиная со старомодной кривой сабли и кончая всякими побрякушками и вышитыми сумочками. Здесь были лоскутья всех цветов, здесь были цвета всех оттенков: и одежды из серой бедуинской байки, и из бархата, и из шёлка, и из драгоценных мехов. И все сословия смешались здесь: придворные расшитые мундиры и шёлковые гаремные шаровары с плащами дервишей и еврейскими лапсердаками[34]. В глазах рябит от всех этих пёстрых груд тряпья и развешанных как попало рядов матери, материй всех возможных тканей, всех нитей, всех достоинств. Даже разорванные покрывала попали сюда же из гаремов. Но здесь же и роскошно расшитые шёлковые пояса, и мистические пряжки, и узорные туфли, и безрукавки из золочёных перьев. Пара старых туфель лежит в ящике. В них на вид нет ничего особенного, но они на подъёме украшены смарагдами[35]. На одном мундире висит орден.
Я устаю от этого головокружительного великолепия отжившей роскоши и пытаюсь вернуться к моей спутнице. Хотя я старался замечать каждый поворот, я всё-таки сбился и долго бродил в поисках, пока не набрёл наконец опять на булавку с бирюзой.
Спутница моя всё ещё стояла тут, перед этими чародейными камнями, и торговалась. Только теперь дело шло не об одной только булавке, хотя и о ней шла речь, между прочим, но также и о браслете значительной ценности. Однако теперь я оказался находчивее и пустил в ход самую большую свою хитрость:
— Разве ты не видишь, что это обруч с ноги одалиски? — сказал я. — Неужто ты захочешь носить такую вещь на руке?
И браслет был тотчас же отложен в сторону.
— Что же касается булавки, то она в своём роде очень мила, — говорю я с изумительной хитростью. — Отложим её пока и обдумаем этот вопрос, ведь не убежит же она от нас. Ты только взгляни на меня, посмотри, до чего я изнемог от стояния и хождения взад и вперёд, и пойдём куда-нибудь, где можно присесть!»
Вот что я сказал и возбудил таки сострадание.
Тогда проводник повёл нас на базар шёлковых товаров.
Худшего места и быть не могло.
Это было громадное помещение. Мы то поднимались на лестницу, то спускались с лестницы прежде, чем можно было двинуться вперёд. Эта запутанная дорога положительно кружила мне голову; но я всё же надеялся, что нам найдётся местечко в другом этаже. Здесь было множество прилавков, и у каждого прилавка стояли и сидели группы закутанных вуалями и окружённых евнухами женщин, которые болтали, смеялись и разглядывали товары. Какой-то человек смиренно Подходит к нам, подобострастно бормоча что-то; он — человек образованный, он представляется: «Абдул! Бывал в Европе, в Америке на Всемирной выставке, владею всеми языками».
Это был еврей.
«Если ты только мгновенно не добудешь нам турка, — думаю я про себя, — плохо тебе придётся! Я сейчас только видел клинок, как раз для тебя, для твоего горла, для твоего сердца, так-то!»
— Мы хотим иметь дело с турком, — говорю я вслух и вообще держу себя неприступно. Тогда еврей отступает и добывает нам турка. И турок как раз приходится нам по вкусу: он ни словечка не может проронить с нами, потому что мы не понимаем друг друга. При этом он — сын самого хозяина лавки и не прибегает ни к какому низкопоклонству.
Он спокойно открывает шкафы и ящики, выставляя на показ всевозможные прелести. О, ты, древний Восток, твои базары уж во всяком случае сказка! Я бросаюсь на диван и предоставляю ослеплять себя. Турок кладёт на прилавок всё больше и больше. Опыт научил его не поражать нас слишком сразу, чтобы мы не впали в бешенство, а наоборот, постепенно, мало-помалу околдовывать наше сознание, пока мы не впадём наконец в тихое помешательство. Тут всевозможные вышитые вещи, вышивки жемчугом, материи, затканные серебром и золотом, парча, ценнейшие диковинки всех цветов со всего Востока. Здесь шёлковые ткани из Индии, подобных которым мы никогда не видывали. Есть здесь и материи, тонкие, как паутина, и толстые, как войлок, и шарфы из Бенгалии, и плащи из перьев, пояса с брильянтами, затканные золотом вуали, подушки, вышитые золотыми цветами, скатерти, шали, пурпурные бархатные плащи, усыпанные серебряными полумесяцами. Некоторые шёлковые платки пристают к рукам, другие так гладки, что их никак не ухватишь. Какие-то светло-пунцовые шёлковые рубашки словно не от мира сего: они предназначены для взрослых, а между тем они все вполне могли бы поместиться в моей горсти.
Чувствуешь себя беспомощным и только беспорядочно расспрашиваешь:
— Для чего это?
— Это украшение для стены, это вешают.
— А это?
— А это кладётся на мебель, это покрышка для дивана.
— Ну, а это что же такое?
«Это» имеет много-много метров в длину, на нём мириады крохотных жемчужин, рассыпанных повсюду, и во всю длину тянутся золотые каймы.
— Это материя для платья, — отвечает турок.
— Аа! Вот как, — говорю я. Совершенно естественно, что с этого момента я осёкся и больше не спрашиваю ни о чём.
Но если я молчу, то это ещё не значит, что за нашим прилавком всё обстоит благополучно. Далеко нет. Спутница моя всё более и более чувствует себя в своей сфере, она спрашивает и выслушивает ответы: драпировки для неё подвешиваются к дверям ради пробы, материи поддерживаются на воздухе обворожительными складками; какое-то кружевцо примеряется прямо на мою собственную шею, потому что я сижу кротко и смиренно и не могу защищаться.
Тут приходят двое слуг с мокко и папиросами. Я не прочь был освежиться и тем и другим, после чего мне опять можно было бы занять моё место руководителя. Но это теперь уже поздно: вот лежит на прилавке славненькая стопочка уже купленных вещей. А турок всё открывает да открывает новые и новые сундучки и ящички; мошенник — он на стороне моего противника!
— Ну, я ухожу, — говорю я, вставая.
— Нет, подожди немножко — тут осталось всего несколько полочек!
— Ты забываешь про булавку! — говорю я, потому что булавка была гораздо дешевле. — Теперь мне как-то уж не верится, чтобы кто-нибудь не пришёл и не купил её.
— Уж лучше отказаться от булавки, — получаю я в ответ.
— Всё-таки же это была, право, редкостная булавочка, — говорю я удивительно вкрадчиво. Однако меня уже не слушают. И на свет появляется множество других сундучков и ящичков с новыми чудесами. Нужна целая вечность, чтобы осмотреть всё это.
— Пойду-ка я лучше, познакомлюсь с какими-нибудь самыми красивыми дамами из гарема и поболтаю с ними.
— Да, конечно, поди. Тогда ты, по крайней мере, не будешь мешать нам. Ну-ка, теперь ту полочку! Что это такое? Для плаща? Подержите-ка это повыше! Ещё повыше! Так, и что это стоит?
Я отправился к гаремным дамам.
«Хотя на лицах их вуали, — думал я, — но, право, нельзя жаловаться на эти вуали: он почти как воздух, так тонки».
Но самое досадное, это — стыдливость турчанок: на меня стали смотреть не женщины, а евнухи. Прямо неприличие в этой стране — эти евнухи. Это просто мужененавистники. Они ходят с жёстким бичом в руках. А так как не знаешь языка, то и нет ни малейшей возможности по добру по здорову поболтать с ними да и отослать их куда-нибудь с поручением. Вот они стоят тут и лишают меня всякой надежды. Я приближаюсь к одной красавице и смотрю на неё. Она ещё очень молода и полна жизни и весёлости, поистине чудная женщина. Вдруг я слышу рёв, рычание — и неуклюжий евнух подвигается ко мне. Он смотрит на меня, и взгляд его жёсток как камень, затем он начинает жевать челюстями. «Ну, тут надо быть осторожным!» — думаю я и отхожу в сторону. Я иду к другой. По строжайшем рассмотрении, она была неподражаема; небольшая остроумная беседа с нею могла бы очень позабавить меня. Вокруг неё были и евнухи, и рабыни. «Следовательно, это знатная дама, — думаю я. — Надо будет испытать её несколькими французскими словами, какие я знаю».
