Григорий Данилевский - Каменка
— И все Аракчеевъ! все онъ! — твердилъ, охмѣлѣвъ, въ искреннемъ негодованіи, быстроглазый, миловидный и съ чернымъ, распомаженнымъ и завитымъ въ колечко хохолкомъ, Вадковскій.
— И нѣтъ кары на этого злаго, жаднаго и ядовитаго паука! поддакнулъ, съ англійскимъ ругательствомъ, Шервудъ.
— Найдется! и скоро! — многозначительно качнувъ головой, проговорилъ Вадковскій: здѣсь въ Ахтыркѣ, скажу вамъ, намъ не сочувствуютъ, все спитъ и даже враждебно смотрятъ на насъ…. но мы имъ предпишемъ, ихъ вразумимъ!
Еще перекинулись словами.
— Я вижу, дорогой товарищъ, — сказалъ, пошатываясь, Вадковскій: вы не знаете всѣхъ нашихъ членовъ…. я васъ удивлю…. таковъ мой нравъ…. Я васъ принимаю въ бояре, — и, въ знакъ моего къ вамъ довѣрія, извольте…. готовъ вамъ сообщить даже списокъ всего нашего союза….
— Очень благодаренъ…. позволите списать? я возвращу его черезъ часъ.
— Сдѣлайте одолженіе, — отвѣтилъ Вадковскій, окончательно забывъ предостереженіе Булгари: долго-ли пробудете въ Ахтыркѣ?
— Надо кончить порученное дѣло; ѣду сегодня.
Списокъ былъ въ тотъ же день возвращенъ Вадковскому.
* * *На обратномъ пути въ полкъ, Шервудъ остановился ночевать въ Богодуховѣ, заперся на постояломъ дворѣ и сталъ что-то писать. Онъ писалъ всю ночь, разрывая въ клочки бумагу, ходя по комнатѣ и опять садясь въ столу. На другой день отсюда отходила почта въ Харьковъ и далѣе на сѣверъ. Шервудъ утромъ написанное запечаталъ въ большой, форменный пакетъ, сунулъ его на грудъ, подъ мундиръ, застегнулся, сжегъ черновые наброски и пошелъ на почту.
Это было въ половинѣ августа.
День стоялъ сухой, съ знойнымъ вѣтромъ. Пыль носилась клубами по улицамъ бѣднаго, соломой крытаго городка, разбросаннаго по песчанымъ болотамъ и буграмъ. Истомленный тряской на перекладной и безсонной ночью, проголодавшійся и мучимый сомнѣніями, Шервудъ сумрачно шагалъ вдоль пустынныхъ заборовъ. Усталыя ноги, въ побурѣвшихъ, жавшихъ сапогахъ, вязли въ пескѣ. Улицы были пусты. Свиньи хрюкали изъ грязныхъ лужъ, пересѣкавшихъ дворы и улицы. Полунагіе и грязные ребятишки валялись подъ воротами, швыряя въ прохожаго комками навоза. Шервудъ остановился, прикрикнулъ, даже погнался было за оборваннымъ, шершавымъ мальчуганомъ. У кабака онъ встрѣтилъ пьянаго, сѣдаго мѣщанина, шедшаго подъ руку съ пьяною бабой и оравшаго пѣсню на всю улицу. — «И этимъ гражданамъ они затѣяли свободу, права!» трясясь отъ злости, подумалъ Шервудъ, отирая потное лицо. Онъ добрелъ до почтовой конторы, у которой уже стояла телѣга, запряженная тройкой исхудалыхъ клячъ. Толстый и заспанный почтмейстеръ принялъ поданный ему пакетъ. Прочтя на немъ надпись, онъ удивленно поднялъ глаза на Шервуда.
— Это ваше? — спросилъ онъ, вертя въ рукахъ пакетъ.
— Такъ точно…. прошеніе о пособіи, заболѣлъ дорогою….
Почтмейстеръ вынулъ табакерку, опять взглянулъ на подателя, понюхалъ табаку, со вздохомъ приложилъ къ пакету печать и бросилъ его въ почтовую сумку.
Шервудъ вышелъ и сталъ на сосѣднемъ перекресткѣ. Изъ-за забора онъ видѣлъ, какъ вынесли сумку, какъ подтянутый ремнемъ почтальонъ сѣлъ, и тройка помчалась, поднимая клубы пыли. За спинку телѣги ухватился и повисъ, въ изорванной рубашенкѣ, мальчикъ; на толчкѣ его сбросило лицомъ въ грязь. «Не удержишь! по дѣломъ!» — усмѣхнулся искривлённою улыбкою Шервудъ: «тѣ также думали остановить то грозное и имъ ненавистное чудовище».
На пакетѣ была надпись: «Новгородской губерніи, въ село Грузино, графу Алексѣю Андреевичу Аракчееву, въ собственныя руки».
* * *Вадковскій, по отъѣздѣ Шервуда, опомнился, что погорячился и былъ черезъ-чуръ откровененъ съ гостемъ. Онъ старался оправдаться въ собственныхъ мысляхъ: одиночество, скука, завтраки съ возліяніями…. — «Экіе мы ребята, право!.. понравился, и я принялъ его въ общество» — разсуждалъ онъ: «меня увлекъ его характеръ, вообще англійскій, — непоколебимый и полный чести (imbu d'honneur — досказалъ онъ себѣ по французски). Онъ съ виду холоденъ, но исполненъ горячей преданности и способенъ оказать важныя услуги нашему семейству. Если я преступилъ свои права, пусть ихъ отнимутъ у меня, такъ имъ и напишу, но пусть ихъ отдадутъ, для пользы дѣла, Шервуду».
Въ то время, когда изъ Богодухова было послано письмо Шервуда Аракчееву, Пестель съ Сергѣемъ Муравьевымъ-Апостоломъ возвращался съ послѣдняго, въ то лѣто, съѣзда изъ Камеики. Оба они были скучны. Легкая вѣнская коляска Пестеля мягко катилась по зеленымъ полямъ. Сытая четверня полковыхъ саврасовъ бѣжала бодро. Бубенчики пріятно позванивали.
— Какъ твои стихи? — задумчиво спросилъ товарища Пестель: ну тѣ, что ты, помнишь, написалъ въ Каменкѣ? Скажи еще разъ; я такъ ихъ люблю….
Неразговорчивый и робкій, нѣжный нравомъ, Сергѣй Ивановичъ Муравьевъ помедлилъ, слегка покраснѣлъ и негромко, съ чувствомъ, прочелъ желаемое шестистишіе:
«Je passerai sur cette terre,Toujours rêveur et solitaire,Sans que personne m'ait connu.Ее n'est qu' à la fin de ma carrière,Que par un grand trait de lumièreOn verra ce qu' on а perdu….»
— Превосходно и вѣрно! — сказалъ Пестель: это напоминаетъ Ламартина…. Ты въ душѣ поэтъ…. Вѣрно выразился…. всѣ мы одинокіе, неизвѣстные міру мечтатели, и только потомство намъ произнесетъ вѣрный судъ….
Путники нѣкоторое время проѣхали молча. Солнце клонилось къ закату. Душистая, вечерняя мгла понемногу застилала желтѣющія украинскія степи. Безчисленные кузнечики стрекотали въ травѣ, заглушая бубенчики лошадей.
Пестель сообщилъ, что, въ бытность въ Петербургѣ, онъ навѣстилъ сочлена по союзу, Анненкова, который собирается жениться на красавицѣ Жюстинѣ.
— Ты не повѣришь, какъ счастливы эти голубки! — сказалъ Пестель: глядя на нихъ, я мыслилъ, — когда же кончатся наши бури?
Муравьевъ, слушая товарища, задумался о сватовствѣ Мишеля. Его сердце невольно сжималось, при мысли: угадываетъ-ли возлюбленная этого горячаго и безразсудно-смѣлаго мальчика, принятаго имъ въ члены и наконецъ въ бояре, какая судьба можетъ его ждать и ему грозить?
— Знаешь-ли, я думаю, — вдругъ сказалъ, какъ всегда на французски, Пестель: пожалуй, хорошо, что рѣшили оставитъ эти безумныя попытки въ лагеряхъ, подъ Бѣлой Церковью и Бобруйскомъ…. Эти военныя заявленія…. преторіанство! Охъ, не нравится все это мнѣ…. какъ бы не напортили нетерпѣливые, особенно въ Петербургѣ…..
Муравьевъ съ удивленіемъ взглянулъ на спутника.
— Слушай, — продолжалъ болѣе оживленно Пестель, высовываясь изъ коляски и какъ бы ища свѣжаго воздуха, простора: я страстно любилъ и люблю отечество и всегда горячо желалъ ему счастія. Если бы мирно удались наши предположенія, если бы мирно…. о! клянусь; я хоть не православный, удалился бы въ Кіевскую лавру и кончилъ бы жизнь, съ благодарностью Богу, монахомъ. Меня подозрѣваютъ въ честолюбивыхъ, суровыхъ замыслахъ. Говорятъ, что я противъ демократа Сперанскаго и за олигарха Мордвинова! Партіи!.. Дайте намъ только свободу мнѣній и рѣчи, — не будетъ ни Аракчеева, ни другихъ своекорыстныхъ, темныхъ силъ, — будетъ одна неподкупная и всѣмъ ясная истина. Ты, мой другъ, лучше другихъ знаешь, что во всѣхъ моихъ увлеченіяхъ и, подъ часъ не въ мѣру, горячихъ словахъ всему виной наша горькая, тяжная доля. Клянусь, мое сердце не участвовало въ томъ, что порою творила голова.
Муравьевъ горячо пожалъ руку товарища.
— Я всегда былъ противъ твоихъ враговъ, — сказалъ онъ голосомъ, въ которомъ дрожали слезы: ты не изъ тѣхъ слабосердыхъ, оставившихъ насъ, что между тѣмъ предлагали устройство тайныхъ типографій и выпускъ фальшивыхъ денегъ. Ты всегда ясно опредѣлялъ цѣль и шелъ къ ней прямо.
— Отъ меня, какъ слышу, — произнесъ Пестель: нѣкоторые наши хотѣли избавиться…. знаешь-ли? тебѣ одному откроюсь, какъ другу — Я давно уже колеблюсь…. и тебѣ о томъ намахалъ…. Наши силы обоюдо-острый мечъ. Выскочатъ, прорвутся нетерпѣливые, и наши мирныя цѣли погибли…. Во мнѣ зрѣетъ иное, высшее убѣжденіе…. Правъ Николай Тургеневъ. Онъ пишетъ мнѣ, - ничто всѣ наши усилія передъ вопросомъ освобожденія крестьянъ, съ него надо начать, въ немъ спасеніе….
— Въ чемъ же ты колеблешься? — спросилъ Муравьевъ, удивленный необычною откровенностью и волненіемъ товарища.
— Не поѣхать-ли прямо къ государю? — проговорилъ и замолчалъ Пестель: не сознаться-ли ему во всемъ, объявивъ, что мы покидаемъ свои замыслы и отдаемъ наши труды и цѣли на его судъ? Кто сильнѣе его? Онъ одинъ въ силахъ, никто болѣе его…. А его умъ и доброта…. Ты не вѣришь, думаешь, что я боюсь измѣны, гибели? Смерть прійму съ радостью, съ наслажденіемъ. Меня пугаетъ иное: не дерзко-ли, выходя изъ прямыхъ, положительныхъ правъ, такъ искушать провидѣніе?
Муравьевъ не отвѣчалъ. Слова предсѣдателя союза подавили его, потрясли.
— Надо подумать, — сказалъ онъ: часъ добрый! вопросъ очень важный…. Только ты слышалъ, государь ѣдетъ въ Таганрогъ, и смотровъ не приметъ. Гдѣ его увидишь?
