Михаил Зенкевич - На стрежень
Осторожно открыв ключом дверь и пробравшись тихонько, чтоб не разбудить хозяйку, в свою комнату, Коля зачем-то взглянул на себя в зеркало, висевшее на стене. И вдруг из голубой глуби его со ртутного дна отблеском лунной ночи всплыло насмешливое смуглое лицо Черной Розы в папахе крупных кудрей и вслед за ней совсем неожиданно — другое, знакомое, бледное, вытянутое лицо с длинными светло-русыми волосами. Всего на секунду, на миг, но так отчетливо ясно, что можно было бы подумать, что это галлюцинация, если бы не знать, что ведь он действительно стоял недавно на этом самом месте перед зеркалом и причесывался Колиным гребнем… Балмашев!
За стеной шаги, разговор по телефону, там собрались приехавшие ради него ночью из Петербурга важные чиновники, а он все спит и не слышит.
— А я, знаете, до отъезда успел побывать на концерте Никиша [8] в Таврическом дворце. Чайковский…
«Полет валькирий» Вагнера… Замечательно…
— Да, конечно, Никиш…
— Эшафот готов?
— Так точно, готов, ваше высокоблагородие.
— Палач здесь?
— Приведен. Ждет у лестницы.
— Ну, а он как?
— Спит у себя в камере…
— Что ж, пора. Скоро четыре часа… пойдемте, господа!
Спит… Как он только может спать! И так крепко, не услышал ни шагов в коридоре, ни щелканья замка в двери. Смотрителю тюрьмы ротмистру Правоторову пришлось подойти к спящему и тряхнуть его за плечо. Приподнялся и с недоумением посмотрел на пришедших, точно на выходцев с картинок из вчерашних комплектов журнала.
Приговор… должен быть приведен в исполнение… сегодня… сейчас…
Они затем и пришли, и стоят, как истуканы, эти чиновники в форме, военные, жандармы, и с ними седенький священник с крестом… Нет, от исповеди и причастия он отказывается… Ему нужно только несколько минут, чтобы собраться с мыслями… с последними мыслями…
Он подошел к окну и, отвернувшись, молча стал смотреть на побледневшее небо. Но оно не давало ни простора для взгляда, ни кислорода для дыхания, низкое слепое небо тяжело привалилось снаружи к чугунной решетке пятириковым мешком негашеной извести и осыпало летучей едкой рассветной пылью. Эта страшная решительная минута, он так часто мучительно о ней думал, и вот она наконец настала. А мысли, последние мысли, не собираются, а уносятся со световой быстротой в пустоту, точно их вытягивает воздушной помпой окна. И так тошнотно сосет под ложечкой… Разве покурить, взять у них папиросу, вместо причастия? Они стоят за спиной и молча напряженно ждут. Наверное, суетливо наперебой станут предлагать папиросы из серебряных портсигаров. Нет, никаких одолжений от этих чиновных палачей!
Вместо затяжки он несколько раз глубоко вдохнул свежий запах масляной краски (этот живучий запах обманывал, обещая более длительное пребывание на новом месте!) и вдруг резко обернулся, отчеканивая звонким чужим голосом, как тогда, при подаче пакета:
— Я готов…
Готовиться к экзаменам… Надо было готовиться, а он прогулял на Зеленом до утра.
Высунувшись из окна, Коля дотянулся до большого куста сирени и сорвал крупную лиловую гроздь. Загадал и сразу напал на пятилепестковое счастье.
— Пять! Значит, выдержу завтра! Вздремну до девяти, а потом засяду зубрить. Еще целый день. Наверстаю…
В звонкое воробьиное ликованье вонзился надсадным злым писком, напоминая о минувшей ночи, залетевший в комнату комар. Складки подушки впитывают дымок костра — так пахли волосы Черной Розы у него на коленях. Закинув руки за голову, она смотрит на него насмешливо и загадочно улыбается. Неужели сиреневое счастье нужно ему только для того, чтобы сдать какой-то дурацкий экзамен? И не для чего больше?
Ах, если бы мне было столько лет, сколько Карлушке! Тогда бы я мог…
IX
— Что там? Парад?
— А кто их знает. Солдаты стоят, не пропущают на Немецкую.
Растянувшись цепью, солдаты в белом по-летнему стоят вольно, переминаясь и опустив ружья к ноге. Два офицера в белых кителях, лучась серебряными погонами, расхаживают в ожидании чего-то вдоль фронта. Несколько околоточных с полицейскими осаживают толпу любопытных к Липкам. Совсем как перед парадом, только войска выстроены не на площади, а поперек улицы.
— Почему не пропускают? Пожар что ли?
— Да нет, дыма не видать… сказывают, беспорядки.
— Сам видел… в аккурат при мне началось на верхнем базаре, — возбужденно рассказывает вихрастый парень босиком, но с новыми сапогами под мышкой. — Подняли красный флаг, и давай разбрасывать листки в народ. Потом запели и пошли по Александровской… У Немецкой их остановила полиция.
— Их, дяденька, всех загнали во двор Рыбкиной, — сообщает мальчишка с забора. — И меня был забрали, да я убег. Пролез под ногами…
— В холерный год вот так же стояли солдаты у собора, а потом стрелять зачали. Как бахнут! Народ повалился наземь, и я упала со страху. Лежу ни жива, ни мертва. Насилу ноги уволокла.
— Без сигнала им стрелять никак нельзя. Горнист должон сперва три раза проиграть.
— Э, батюшка, когда рожок-то заиграет, тут уж поздно будет.
— Пойдем от греха, Васильевна. А то заместо киновеи угодим в участок…
Угол Александровской и Немецкой тоже оцеплен войсками. Как раз когда Коля протискивался вперед, в толпе загалдели:
— Ведут… ведут…
Ухватившись за выступ карниза, Коля увидел небольшую кучку арестованных, окруженных густым конвоем, и узнал по огненно-рыжей шевелюре Красную Розу, а рядом с ней ее сестру и Кулку. Они шагали за решеткой из штыков, весело улыбаясь, как будто шли кататься на Волгу. Когда партия поравнялась с толпой. Черная Роза подняла руку и что-то звонко выкрикнула, но слов Коля не разобрал, так как вслед за этим на толпу кинулась полиция и начала разгонять. Пришлось соскочить с карниза и отойти в сторону.
Часам к четырем войска с песнями прошли в казармы, за ними куда-то проскакали пожарные. Немецкая приняла обычный вид, и только сплошная стена гуляющих по обеим сторонам улицы, как в праздник, напоминала, что сегодня не совсем будничный день.
Прокламации о неожиданной демонстрации 5 мая Коле достать не удалось, но он понял ее значение, когда прочел правительственное сообщение:
«26— го минувшего апреля… рассмотрено дело о Степане Валериановиче Балмашеве… Военно-окружной суд… приговорил его… по лишению всех прав состояния к смертной казни через повешение… 3-го сего мая приговор приведен в исполнение…»
Третьего мая! Значит, в ночь со второго на третье… На рассвете… Как раз когда они были на Зеленом… Когда Роза слушала соловья и прыгала через костер… когда он, вернувшись, смотрел в зеркало на стене и ему вдруг померещилось…
Ошеломляющее известие требовало какого-то немедленного, решительного ответного действия. Роза с сестрой, Кулка, они нашли выход этому чувству, пойдя на демонстрацию. Ах, если бы он узнал об ней раньше! Что ж, пусть бы исключили из гимназии!
Сам не зная зачем, Коля пошел к памятному деревянному домишке на плац-параде. Постоял перед серыми воротами, тронул кольцо калитки, через которую, пригибаясь, пролезал недавно Балмашев. Зайти бы в его каморку, но что это даст? Излишняя сентиментальность.
На пустом плацу вихрем носится ветер, поднимая то рысью, то галопом свои пыльные эскадроны, да валяется, уткнувшись лицом в лебеду, пьяный. У подъезда жандармского управления стоят два рослых жандарма. Наверное, там сегодня будет богатая пожива!
Нервное возбуждение требовало какой-то разрядки, хотя бы мускульной. Коля взял однопарку и усилении греб, сначала вдоль берега, лавируя под канатами и мостками, а потом у Исад, где бурлит бурными буграми течение у рыбных садков, взял перевал наперерез на Зеленый. Только тут, в займище, он вдруг понял, что приехал сюда с какой-то неясной для себя самого целью. Разыскать место, где они тогда жгли костер в ту ночь? Сейчас, днем, все кажется совсем другим, не таким, как при луне, но все же ему показалось, что он отыскал песчаный бугор с остатками костра. Как будто тот самый… И тут вдруг догадался, что ищет совсем не то. Нужно разыскать место, где зимой Балмашев пристреливался в доску. Но сколько Коля ни крутился на лодке между торчащих из воды, еще не залитых песков, сколько ни лазил по ивняковым зарослям, найти то место так и не удалось. Так изменило все половодье, унесло зимнюю дорогу со льдом, затопило пески, стерло проран, соединило коренную Волгу с Тарханкой и густо замело уцелевшие песчаные бугры вместо сугробов свежей зеленью.
Хотелось припомнить все по порядку от первой встречи на вокзале до последней в хибаре у плац-парада… Ах, зачем он тогда не остался и не посидел дольше, ведь Балмашев оставлял его сам…
— А в толпе простона-ал…Эх, Степа-ан… Эх, Степа-ан!Голос пла-ачу-щи-ий и рыда-а-а-а-а…
Отроческий голос не осилил, сломался на высокой протяжной ноте, и его подмял неожиданно налетевший хор.
