Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 17. Лурд
— Что ж, — глубокомысленно произнес г-н Виньерон, — всякому свой черед, все мы смертны.
Какая-то странная ирония промелькнула в болезненной улыбке Гюстава, — он будто услыхал иные слова, неосознанное пожелание, надежду, что старая тетка умрет раньше него и он получит в наследство обещанные пятьсот тысяч франков; да и сам он недолго будет обременять семью.
— Спусти его на пол, — сказала г-жа Виньерон мужу. — Ты утомляешь его, держа за ноги.
Мать и г-жа Шез засуетились, оберегая мальчика от толчков. Голубчик, о нем все время надо заботиться! Родные каждую минуту боялись его потерять. Отец считал, что лучше всего сейчас же посадить Гюстава в вагон. И когда женщины повели его в купе, г-н Виньерон с волнением добавил, обращаясь к Пьеру:
— Ах, господин аббат, если господь бог отнимет его у нас, нам уже незачем будет жить… Я уж не говорю о наследстве, которое перейдет к другим племянникам. Ведь это было бы противоестественно — он не может умереть раньше тетки, особенно если учесть состояние ее здоровья… Что делать? На все божья воля, а мы уповаем на святую деву; уж конечно, она устроит все к общему благу.
Наконец г-жа де Жонкьер, успокоенная доктором Ферраном, оставила Гривотту на его попечении. Однако, уходя, она сказала Пьеру:
— Я умираю с голода, побегу на минуту в буфет… Только прошу вас, если моя больная снова раскашляется, придите за мной.
С большим трудом перейдя платформу, она снова попала в толчею. Более состоятельные паломники с бою заняли в буфете все столики; особенно торопились священники, их было очень много; кругом стоял стук ножей, вилок и посуды. Трое или четверо официантов разрывались на части, не успевая подавать; им мешала толпа, которая теснилась возле стойки, покупая фрукты, хлебцы, холодное мясо. В глубине залы за столиком завтракала Раймонда в обществе г-жи Дезаньо и г-жи Вольмар.
— Ах, мама, наконец-то! Я хотела опять идти за тобой. Надо же тебе поесть!
Девушка весело смеялась, радуясь дорожным приключениям и этому скверному завтраку на скорую руку.
— Я тебе оставила порцию форели с подливкой и котлетку… А мы уже едим артишоки.
Завтрак прошел чудесно. Приятно было смотреть на эту беззаботную компанию.
Особенно очаровательна была молоденькая г-жа Дезаньо, нежная блондинка с копной золотистых волос и молочно-белым круглым личиком с ямочками, смеющимся и добродушным. Она была замужем за богатым человеком и три года подряд, оставив мужа в Трувиле, сопровождала в середине августа всенародное паломничество в качестве дамы-патронессы: она страстно увлекалась этим, ее охватывала трепетная жалость, потребность в течение пяти дней всецело отдавать себя больным; она делала это от всей души и возвращалась разбитая от усталости, но довольная. Ее огорчало только одно: у нее не было ребенка, и она иногда с комической горячностью сожалела, что не знала раньше о своем призвании сестры милосердия.
— Ах, милочка, — с живостью сказала она Раймонде, — не жалейте, что ваша мать так поглощена заботами о больных. По крайней мере, у нее есть занятие.
И, обращаясь к г-же де Жонкьер, она продолжала:
Если б вы знали, как медленно тянется время в нашем прекрасном купе первого класса! Нельзя даже заняться рукоделием, это запрещено… Я просила, чтобы меня поместили с больными, но все места оказались заняты, и этой ночью мне только и остается, что спать в своем углу.
Рассмеявшись, она добавила:
— Ведь мы заснем, госпожа Вольмар, правда? Кажется, разговор утомляет вас!
Госпожа Вольмар была брюнетка с продолговатым, изможденным и тонким лицом, лет тридцати с лишним; по временам ее огромные прекрасные, горящие, как угли, глаза словно заволакивались пеленой и как будто угасали. С первого взгляда г-жа Вольмар не казалась красивой, но в ней было что-то волнующее и покоряющее, что-то вызывавшее в мужчинах страстное желание. Впрочем, она старалась не привлекать к себе внимания; женщина скромная, она держалась в тени, всегда одевалась в черное и не носила драгоценностей, хотя была женой ювелира.
— О, — пробормотала она, — лишь бы меня не трогали, больше мне ничего не надо.
В самом деле, г-жа Вольмар уже дважды ездила в Лурд в качестве помощницы, но ее ни разу не видели в больнице Богоматери Всех Скорбящих — она так уставала с дороги, что, по ее словам, не в состоянии была выйти из комнаты.
Начальница палаты, г-жа де Жонкьер, относилась к ней чрезвычайно снисходительно.
— Ах, боже мой! У вас хватит работы, мои милые. Спите, если можете, вы замените меня, когда я свалюсь с ног. А ты, душечка, — обратилась она к дочери, — не волнуйся слишком, а то совсем потеряешь голову.
Раймонда, улыбаясь, с упреком посмотрела на нее.
— Мама, мама, зачем ты так говоришь?.. Разве я не достаточно благоразумна?
Она не хвасталась; несмотря на беспечность жизнерадостной молодости, ее серые глаза выражали твердую волю: решимость самостоятельно устроить свою судьбу.
— Это верно, — немного смущенно призналась мать, — моя девочка иногда бывает практичнее меня… Ну-ка, дай мне котлетку, она очень кстати! Боже, как я голодна!
Завтрак продолжался, г-жа Дезаньо и Раймонда вносили оживление своим беспрерывным смехом. Девушка развеселилась, ее лицо, слегка пожелтевшее в ожидании замужества, приобрело свежие краски. Ели за обе щеки, потому что времени оставалось только десять минут.
Шум в зале усилился, пассажиры боялись, что не успеют выпить кофе.
Появился Пьер: Гривотта снова задыхалась. Г-жа де Жонкьер доела артишоки и вернулась в вагон, поцеловав на прощание дочь, которая весело пожелала ей доброй ночи. Священник подавил невольное удивление, заметив г-жу Вольмар с красным крестом дамы-попечительницы на черном корсаже. Он был с ней знаком, так как до сих пор изредка навещал мать ювелира, старую г-жу Вольмар, давнишнюю знакомую его матери: это была страшная женщина, благочестивая сверх всякой меры, жесткая, невероятно строгих правил, — она даже закрывала ставни, чтобы невестка не могла смотреть на улицу. Пьер знал историю этого брака — молодая женщина с первого же дня после свадьбы жила взаперти между грозной свекровью и уродом мужем, который путь ли не бил ее из дикой ревности, хотя сам имел содержанок. Ее пускали только в церковь. Однажды в троицын день Пьер узнал ее тайну: он увидел ее за церковью с хорошо одетым, интеллигентного вида мужчиной; она быстро обменялась с ним несколькими словами; священник находил оправдание ее греху, неизбежному падению, бросающему женщину в объятия встретившегося ей друга, умеющего хранить тайну; он понимал, какая страсть сжигала их, не находя удовлетворения, с каким трудом было добыто это свидание, которого ждали неделями и которое пролетит как миг в пламени ненасытного желания.
Госпожа Вольмар смутилась и подала ему свою маленькую теплую руку.
— Ах, какая встреча! Господин аббат… Как я давно вас не видела!
Она рассказала, что уже третий год ездит в Лурд — свекровь заставила ее вступить в попечительство Богоматери Всех Скорбящих.
— Удивительно, как вы не заметили мою свекровь на вокзале. Она обычно сажает меня в вагон и встречает, когда я возвращаюсь.
Это было сказано очень просто, но в словах ее звучала такая ирония, что Пьер, казалось, угадал, в чем дело. Он знал, что г-жа Вольмар совсем не религиозна и ходит иногда в церковь, только чтобы вырваться на свободу; чутье подсказало ему, что ее ждут в Лурде. Скромная и пылкая, с огненными глазами, пламя которых она скрывала под маской холодного равнодушия, эта женщина, видимо, устремлялась навстречу своей страсти.
— А я, — сказал Пьер, — сопровождаю подругу детства, несчастную больную девушку… Я рекомендую ее вашему вниманию, поухаживайте за ней…
Госпожа Вольмар слегка покраснела, и Пьер все понял. Раймонда стала расплачиваться за завтрак, держась уверенно, как молодая особа, хорошо знающая цены, а г-жа Дезаньо увела г-жу Вольмар. Официанты суетились, столы пустели, публика, услышав звонок, бросилась на перрон.
Пьер также заторопился, но ему пришлось снова задержаться.
— А, господин кюре, — воскликнул Пьер, — я видел вас перед отъездом, но не мог к вам подойти и поздороваться.
Он протянул руку старому священнику, смотревшему на него с добродушной улыбкой. Аббат Жюден служил в Салиньи, небольшой коммуне департамента Уазы. Он был высокого роста, полный, с широким розовым лицом, обрамленным седыми кудрями; чувствовалось, что это благочестивый человек, здоровый телом и духом. Спокойный и простодушный, он твердо, непоколебимо верил, как верят дети, не зная ни борьбы с сомнениями, ни страстей. С тех пор как лурдская богоматерь исцелила его от болезни глаз — прогремевшее чудо, о котором не переставали всюду говорить, — вера его стала еще более слепой и умиленной, исполненной неизъяснимой благодарности.
