Владислав Ванчура - Пекарь Ян Маргоул
С этими поносными словами рабочий отрезал себе ломоть Маргоулова хлеба.
А не так уж она плоха, эта жратва, и пахнет салом, — проворчал он между двумя глотками.
Разрежь каравай на части и продай мне четверть, — сказал другой. — Мне ни к чему излишние запасы.
Маргоул стал резать, его обступили, брали ломти, и Ян не успевал заметить, кто взял.
Эге, я не могу давать вам хлеб бесплатно.
Само собой, мы заплатим, — отвечали они. — Но ты поверь нам до субботы.
Тележка была уже пуста.
Вы взяли двадцать восемь буханок, — сказал Ян, — а всего было сорок, когда я из дому выехал. Все проданы. Сорок буханок! Кабы так каждый день торговать, хлебы могли бы быть куда полновеснее.
Ты их взвешиваешь?
Я взвешиваю муку.
Существует некая заповедь, которая гласит: «Не укради!» Если б Маргоул стал следить за этими ребятами, они наверняка не уплатили бы и за половину хлеба, наверняка обокрали бы его. Но Ян им доверился. И за то, что он отдал в их вороватые руки весь свой товар и сказал только, что ему нужны деньги, братцы, словно угадав его особую манеру вести дела, заплатили ему сполна, оставшись в долгу только за два каравая. Пока они ели, Маргоул, сидя на пустой тележке, слушал их.
Я думаю, — сказал один, — тебе не позволят ездить к нам: на четырнадцатом километре наш кабак, а держит его десятник.
Сказал тоже — кабак! — заговорили другие. — Просто хлев, и мы по горло сыты десятниковыми сосисками да кабаньим салом с булками, которые будто в ледяной печи морозили — снаружи чуть желтые, а внутри как замазка и тухлятиной воняют. Почему бы вот этому дяденьке не продавать нам хлеб, он хоть и неправедный, как все, что продается, а вроде из теста сделай, не из помоев.
Что ж, приходи опять, а коли студня, печенки пли там колбасы со шпиком раздобудешь — тащи все!
Ян в это время кормил собак; Дон махал хвостом, уписывая краюху, Боско мигом убрала свою порцию.
Эх, печенка… Где ее взять-то? — вздохнул пекарь.
Уж верно, не в лесу! Где ж еще, как не в свином закуте? У вас дома, как пить дать, похрюкивают свинки и пятьдесят воскресений в году по губам сало течет.
Будь у меня свинки, — смеясь, ответил Ян, — я позвал бы вас на рождество поросятинкой полакомиться!
Не больно прибедняйся. Торговцы вроде тебя как нырнут в тарелку на святки, так до самого Нового года их не видать!
Я пекарь с надельготской мельницы, — объяснил Ян. — Приходите ко мне на мельницу на эту окаянную: стоит она на ручье Парисе и пропускает воду, как часы, остановившись, пропускают время.
Черт побери! — воскликнули братцы. — Уж не ты ли, худобушка, сам мельник будешь?
Пришлось Яну рассказать о себе, а они его прорвали:
— Ты дошел до дна своего несчастья, и все же у тебя осталось много шансов. Мельница, хоть развалившаяся, — это тебе по временный барак и не артель, что бродит со стройки на стройку, где только прокладывают дороги.
За такими разговорами прошло полчаса. Рабочие взялись за кирки да тачки. Ян сел в тележку, и собаки быстро повезли его под гору.
Дома Ян стал укладывать гульден к гульдену, монетку к монетке концентрическими кругами.
— Разве мало? — сказал он Йозефине. — Я продал хлеб почти без хлопот, мне не пришлось выкликать свой товар, как разносчику, торгующему огурцами или известкой. У Мрачского пруда, где строят дорогу, я продал двадцать восемь караваев. Двадцать восемь караваев в одном месте!
Видя, что жена удивлена, Ян расхвастался вовсю, порядком присочинив при этом о дорожных строителях. Но так пли иначе, разборчивы эти люди или прожорливы, а Ян отныне мог твердо рассчитывать, что они каждый день будут есть его хлеб. Дела пекаря пошли на поправку, и похоже было, что он сумеет прокормиться, не прося подаяния. Йозефина не могла постичь такого неожиданного счастья, ей казалось, что наступит день, когда оно закатится вместе с солнцем и больше не взойдет; несколько месяцев нужды научили ее бояться — и она каждый день со страхом ожидала возвращения Яна. Но день за днем собаки привозили пустую тележку, и Маргоул выкладывал пригоршню монет.
Как самый незначительный случай, простое недоразумение могут повернуть судьбу человека! Разве не было предназначено нам жить в городе, в доме, которым владели два поколения Маргоулов? Разве так уж велики были грехи Яна? Разве не мизерные, ничтожные оплошности лишили его жилья и прежнего мира?
— Ах, — говорила Йозефина, — теперь мне надо с опаской говорить «да» и «нет», надо взвешивать каждый шаг, каждый жест. Порыв мысли, летящей к замку, может ударить в лицо управляющему, и он прогонит нас. Все, что мы делаем, — кирпичи в здании судьбы, а подпорки его ненадежны. Какой бы осторожной ни была я в выборе, как бы тщательно ни подсчитывала расходы и те деньги, что приносит Ян, всего этого недостаточно.
Йозефина отдалялась от мужа, изменяясь, в то время как он оставался прежним.
Выпал снег, дорожные работы прекратились, и у пекаря всякий раз оставались непроданными тридцать буханок.
— Мы разорены, — сказал он. — Рабочие уехали, а кто остался — разошлись по каменоломням, и когда снег сойдет, они будут бить щебень; но не думаю, что они тогда смогут покупать у нас хлеб: задолжают по деревням.
К тому же нельзя было больше запрягать собак в тележку. Ян поставил ее на полозья, но Доп и Боско проваливались в сугробы — рыхлый снег подавался под их тонкими лапами. Пришлось самому Яну таскать поклажу — он выезжал ночью и ночью возвращался; достигал отдаленных деревень и выкликал свой товар — как разносчик, торгующий огурцами или известкой. он мерз и оттого опять стал пить. Так прошло десять дней. Тогда Йозефина подсчитала выручку и заявила:
— Ян, ты работаешь в убыток. Печешь хлеб два раза в педелю, его мало, а все равно не расходится. Нам даже не хватало бы на дрова, коли б мы их покупали.
Ян молчал. Лицо его гасло и вновь разгоралось. Наконец он заговорил:
— Господи, если уж мое ремесло плохое, так какое же хорошее? Встану завтра в четыре и схожу в Бенешов; почему бы горожанам не отведать деревенского хлебушка?
«Мой хлеб, мой хлеб!» — твердил Ян, и ветер из счастливых краев падувал его шутовской плащ. Ян представил себя в Бенешове продающим хлеб. Он остановится на рынке, потом на улицах, потом — против своего дома, на южной стороне площади…
«Вот он я — пекарь, вернувшийся в родной город! Забудьте свою неприязнь, покупайте хлеб, лучше которого нет нигде, пойдите мне навстречу, спешите — ради Йозефины, ради нашего сына, встречайте пас триумфом! Я хочу вернуться, я никогда не питал гнева ни против вас, ни против этого паршивого местечка, которое все равно — моя родина. Я вовсе не хотел сказать тогда, что управляющий Чижек — вор, и я знаю, что в каждом из вас есть хоть капля доброты. Ах, моя прежняя печь лучше теперешней, верните ее мне, ведь она не перестала быть моей. Я выходил на крыльцо, ослепленный ее жаром, и все же узнавал вас, вас всех, проходивших через площадь пли по тротуарам, я видел, потому что знаю вас, и до сих пор представляю себе, как вы шлепаете в туфлях вокруг стола, и слышу, как вы говорите: „Ступай на улицу, Ян Маргоул продает хлеб, ступай, купи буханку и булочек с маком…“»
Ян встал затемно и, впрягшись, потащился в город. За спиной, как проклятье, скользили сани. Добравшись, он не стал разыскивать друзей, как обычно. День выдался морозный, и Бенешов лязгал зубами.
Каким ненужным, каким глупым было это путешествие! Кому в городе мог Ян продать свой хлеб? Может, сбыл бы буханку-другую в трактирах, может, какая-нибудь бедная женщина взяла бы еще каравай, но для этого нужно бы ходить от дома к дому. А Ян вместо этого прошел по четырем улицам, постоял на площади. У него окоченели руки, он ни о чем не думал, и все же отмечал качанье некоего маятника, от которого зависит решение. Ян опьянел от холода и маяты, и внешний мир доходил лишь до порога его сознания. Помедлив у замерзшего фонтана, он двинулся в обратный путь — и за спиной у него опять визжали полозья.
Он вернулся, еще более жалкий, чем когда-либо прежде. Морозные дни громоздились один на другой, и вместе с ними росла нужда. У Маргоулов кончилась картошка, кончилась мука. Они ели старый хлеб да хлебную похлебку.
Декабрь, январь, февраль — три месяца тянулись, как ночь, лишенная утра. То был провал во времени, и на дне провала спали эти голодные люди. Исподтишка, без пугающих признаков, без грома и небесных знамений, без уханья совы, все ниже и ниже наваливалось бедствие. Йозефина работала, работал Ян, да много ли проку от браконьерства? В герцогских угодьях не было ни пальм, ни хлебных деревьев. Иной раз попадется заяц, заверещит в силках — ну, Ян заберет его. Иной раз продадут надельготским крестьянам последний стул — тем и кормились. Стояли голодная зима и ночь, небо сыпало снег, сыпало снег само время, и обессилевшие бродяги замерзали среди равнин.
