Хаим Граде - Мамины субботы
Отец вернулся с нами в кузницу, во внутреннюю комнатку без окон. Он лежал больной в темноте и дышал вонючим дымом и ржавчиной, запахами кузницы. Его тело отекло, а из пузырей на ногах сочилась вода. Он ничего не ел и совсем перестал разговаривать. Но перед смертью — это было в четверг — он вдруг повернул голову и сказал маме:
— Похорони меня завтра, в пятницу, чтобы ты могла отдохнуть в день субботний.
Мама постоянно вспоминала последние слова отца и добавляла со вздохом:
— Твое благословение не сбылось. Даже в субботу мне нет покоя.
Арончик
Мама качает на руках бледного мальчика с полными щечками и большими черными глазами. Лицо мамы залито рыдающим светом. Ее губы тянутся и тянутся к личику ребенка, но она не позволяет себе его поцеловать. Она оставляет меня сторожить у ворот ее корзины и несет показать мальчика соседям по двору.
Алтерка-гусятник ушел выпивать со своими подельниками, а Лиза, его жена, оцепенело сидит за обитым жестью столом. Она мысленно ругает мужа, у которого шило в мягком месте и которому поэтому вечно не сидится дома. Среди ощипанных замороженных птиц лежит черный кот. Он прячет между вытянутых лап свою сытую треугольную морду и дремлет вместе с хозяйкой. Лиза продирает глаза, она думает, что подошла очередная мадам, но вместо клиентки видит мою маму с ребенком на руках:
— Наш правнук, наше сокровище! — Мама так и сияет от счастья.
От неожиданности застывшее лицо Лизы растекается в широкую улыбку. Кот тоже поднимает свою удивленную треугольную морду.
— Насколько я знаю, — зевает Лиза, — у вас еще не может быть правнуков. Сколько же вам лет? Шестьдесят пять или целых семьдесят?
— Примерно, — отвечает мама.
На самом деле маме не больше пятидесяти пяти. Но поскольку она выглядит намного старше и не хочет, чтобы ее жалели, она довольна, когда ее принимают за более пожилую женщину.
Лиза — настоящий знаток невесток и внуков важных дам, но ей не подобает вникать в семейные дела своих соседок по двору, бедных женщин. Поэтому она говорит со снисходительной усмешкой:
— Даже если вам целых семьдесят, у вас все равно не может быть правнука и даже внука. Насколько я знаю, ваш сын еще холост.
Но эта загвоздка вообще не загвоздка, потому что мама ведь не говорит «мой правнук», она говорит «наш правнук», имея в виду то, что это правнук ее мужа. И раз уж Лизе интересно, мама рассказывает ей, что этот мальчик, Мойшеле, — сын Арончика. Арончик — сын Моисея, а Моисей — сын ее покойного мужа и мой брат, потому что дети считаются по отцу.
Вылупленные глазищи Лизы сужаются, ее кот снова склоняет свою треугольную морду на лапы. Оба хотят спать. Мамины объяснения слишком длинны, слишком запутанны. Да и какая родословная у бедняков? Но когда Лиза, говорящая со своими дамами на чистом русском языке, слышит имя «Моисей» вместо простого еврейского «Мойше», она сразу просыпается:
— Что делает сын вашего мужа, этот Моисей?
Мамино лицо тут же становится хмурым и печальным. Она отвечает надломленным голосом:
— Моисей уже ничего не делает. Он умер еще при жизни моего мужа. Теперь они оба в раю. Горе отцу, который должен читать поминальную молитву по сыну.
Мама возвращается к воротам, держа Мойшеле на руках. Ее продолговатые зеленые глаза над высокими скулами похожи на два сияющих солнца. Она выбирает из своих корзин самое красивое яблочко и сует его в ручку Мойшеле; в другую его ручку она кладет большую серебряную монету, а в карманы его вязаного пиджачка запихивает столько фруктов, сколько в них влезает. Она цацкается с Мойшеле, чуть ли не танцует вместе с ним.
— Мойшеле, да буду я искупительной жертвой за тебя, пусть твои щечки краснеют, как эти яблочки. Спасибо Тебе, Владыка мира, за то, что ты дал мне дожить до этой радости.
К воротам подходит Юдес, жена Арончика. Она идет, чтобы забрать Мойшеле, которого она доверила моей маме. Юдес — молодая женщина с коротко подстриженными волосами, туфли она носит на низком каблуке. Она разговаривает со всеми без церемоний, как и подобает члену партии.
— Я удивилась, — взволнованно говорит она, — почему это дядя Арончика просит меня зайти в аптеку во время обеда, когда Арончика нет. Оказывается, он позвал меня, чтобы сказать, что если Арончик будет и дальше баламутить служащих, то он, его добрейший дядя, его уволит. Я ответила ему, что не боюсь его угроз. Арончик у него не спрашивал, жениться ли ему на мне, и Арончик не будет его спрашивать, быть ли ему профсоюзным руководителем. Он, этот буржуй, дрожит от страха перед забастовкой. Тайбл, моя свекровь, тоже на меня злится, потому что она поддерживает своего брата-аптекаря. А вы, Веля, считаете, что моя свекровь права.
— Юдес, — говорит мама, — ваша свекровь думает о вашем же благе. Тайбл овдовела в молодости и не вышла замуж снова из-за Арончика. Она хочет, чтобы вы держали Арончика в узде, не давали ему лезть на рожон. Ведь дядя действительно может его уволить.
— Держать в узде? — кричит Юдес. — Я не хочу держать его в узде! Арончик говорит, что он еще мальчишкой ненавидел дядю. Моя свекровь тоже должна ненавидеть своего брата. Что он для нее сделал? Он заставил ее готовить для соседей!
Мама вручает Юдес ее малыша, как чудодейственное средство для того, чтобы она успокоилась и не кричала так громко.
— Послушайте, Юдес, — говорит мама, сияя, — у вас же такой мальчик! Да буду я за него искупительной жертвой. Какой он умный, а какие у него сладкие пальчики! Ой, Мойшеле, Мойшеле, радость моя!
Когда Юдес с ребенком уходит, мамина радость блекнет и она уныло обращается ко мне:
— Видишь, сын, что получается, когда ребенок растет без отца? Ты стал писателем, а Арончик — настоящая шишка у рабочих. Ты же умный человек. Ты бы с ним переговорил. Расскажи ему, какой у него был дед и какой был отец. Ведь Моисей вообще был сионистом. Когда англичане обещали евреям Эрец-Исраэль, воцарились великая радость и веселье, а я с соседками из нашего двора пошла в зал Крейнгеля[48]. Сижу я наверху вместе со всеми женщинами. Гляжу, а на сцене сидит Моисей среди лучших людей города. Одет во фрак, с цветком в петлице. И красота его освещает весь зал. Но я никому не говорю, что это наш сын. Одна женщина сказала: «Посмотрите, какой красавец!» Я забылась, и у меня вырвалось: «Не сглазьте его…» И действительно, можно понять Тайбл и ее брата, когда они недовольны тем, что Арончик лезет в партийцы.
Понемногу тоскливое лицо мамы снова светлеет, словно правнук Мойшеле — солнце, оставляющее свои лучи даже после того, как само оно зашло.
— Слышишь, сын, — улыбается она, — пора и тебе последовать за своим племянником. Ой, я буду повсюду носить на руках твоего сыночка! Ой, я буду танцевать с ним на улицах!.. Ну что ты смеешься?
— Прошу Тебя, Господи, да будешь Ты благословен, пожалуйста, пошли мне пропитание, дай пропитание мне, и моей семье, и всему Израилю с честью и радостью, без горести, с достоинством, а не унижением. И избавь меня от страха и напастей, и спаси меня от наветов и дурных встреч. Пожалуйста, прошу Тебя, дай мне счастья в этом году, во все его месяцы и во все их недели. И пошли мне благо, и благословение, и успех. И даруй мне милость и благоволение в глазах Твоих и глазах людей, чтобы никто не говорил против меня. Вот я поднимаю глаза к небесам и с сокрушенным сердцем говорю тебе, как сказано у царя Давида, да будет благословенна память о нем: сердце сокрушенное и удрученное, Боже, да не будешь Ты презирать[49]. Амен. Да будет на то воля Твоя.
Эту молитву мама произносит каждую субботу накануне новомесячья. Я знаю эти слова, знаю эту певуче плачущую мелодию. Из передней комнаты, где она стоит у станка и благословляет начало нового месяца кислев[50], в темную внутреннюю комнатку кузницы, где я сплю, падают холодные лучи. Сон истекает из моего молодого тела, как смола из разогретого солнцем дерева. Я слышу, как мама читает молитву и, не открывая глаз, чувствую, что улыбаюсь, словно я дремлю где-то на солнечном поле и слышу жужжание множества золотых пчел.
Жужжание золотых пчел приближается вплотную, переходит в колючее, злое бормотание — и полоса света режет мне глаза. Я протираю их и вижу две мужские фигуры. Я слышу хриплый голос, приказывающий по-польски:
— Встать!
Холод, ворвавшийся с зимней улицы, заставляет меня проснуться. За двумя незнакомцами я вижу онемевшую от страха маму.
— Извините, мы из дефензивы[51], — вежливо говорит один из них сладким голосом. — Сожалею, что пришлось вас разбудить.
— У нас есть приказ произвести обыск, — хрипло рычит второй. — Здесь темно, пся крев[52], как в карцере. Зажгите свет.
— Сегодня у нас суббота, нам нельзя зажигать огонь, — тихо и заискивающе говорит мама.
