Герман Брох - Новеллы
Почти два года Генрих Вендлинг не был в отпуску. Тем не менее, когда Ханна получила письмо, извещавшее о скором его приезде, она была ошеломлена, так ошеломлена, будто в ее жизнь ворвалось нечто уму непостижимое. Дорога до Салоников займет у него шесть суток — возможно, чуть больше, но все равно, его прибытие — это вопрос дней: Ханна так этого страшилась, как будто у нее был тайный любовник, которого ей предстояло скрывать. Каждый день отсрочки она рассматривала как подарок судьбы; однако она неизменно совершала свой вечерний туалет тщательнее, чем обычно, а утром дольше, чем обычно, залеживалась в постели, ожидая и трепеща, воображая, как вернувшийся муж, грязный, обросший, без промедления пожелает ею овладеть. И хотя, собственно говоря, она должна была бы стыдиться подобных картин и уже потому втайне надеяться, что неожиданное наступление или иное несчастье задержат или сорвут отпуск, к этому примешивалась и другая надежда, куда более сильная и странная, некое предчувствие, о котором она ничего не знала да и не желала знать, и оно было как ощущение перед тяжелой операцией: через это необходимо пройти, чтобы избавиться от чего-то еще более страшного, что надвигается неотвратимо; это есть последнее мрачное прибежище, но одновременно это и спасение от еще более глубокого мрака. Если подобное смешение ожидания и страха, надежды и ужаса определить как мазохизм, то это будет весьма поверхностное определение, не проникающее в глубину ее души. И та оценка, которую сама Ханна давала своему состоянию, поскольку она вообще способна была его замечать, была в чем-то сходна с расхожим утверждением пожилых женщин: замужество-де есть единственное лекарство от всех болезней для анемичных молодых девиц. Нет, она не осмеливалась заходить в своих мыслях далее, то была чащоба, в которую лучше не соваться, и если временами она вес же надеялась, что с приездом Генриха восстановится прежний нормальный порядок вещей, она в то же время сознавала с неменьшей силой, что прежнего порядка нет и уже никогда не будет.
Наступило настоящее лето. «Дом в розах» вполне оправдывал свое название, хотя, в угоду времени, разведение овощей сильно потеснило здесь уход за цветами. У садовника, человека хилого и болезненного, не хватало на эго сил. Но буйство вьющихся «Кримсон Рэмлер» не могла укротить даже война, их побеги добрались до майоликовых ангелочков у входа, ослепительны были белые и красные островки пионов, и гряды гелиотропа и левкоев, окаймлявшие газоны, тоже стояли в полном цвету. Перед домом простирался успокаивающий зеленый ландшафт, широкий плавный спуск долины невольно приковывал взгляд и вел до края леса, а домик лесника на той стороне, который зимой просматривался со всеми своими окошками, уже опять утонул в зелени; зеленели виноградники на склонах, а лес казался темным, еще темнее, чем ползущие вверх над откосом черные грозовые облака.
После обеда Ханна отдыхала в шезлонге перед домом. Она лежала под сенью каштанов и следила за тенями облаков, которые ползли над полями, окрашивая пронзительную яркую зелень в спокойные темно-зеленые и темно-фиолетовые тона; и когда такая тень легла на их сад, в нем повеяло затхлостью и прохладой, цветы, которые прежде стояли с сомкнутыми от жары лепестками, вдруг так заблагоухали, как будто у них открылось дыхание. Или от внезапно наступившей прохлады Ханна вдруг так явственно ощутила их запах, но это было так неожиданно, так завораживающе и бурно, хлынувшая волна сладкого аромата таила в себе такое очарование, словно далекий-далекий вечер в южных садах, словно сумерки на скалистом берегу Тирренского моря. Земля покоилась на берегу облака, а оно посылало ей свою волну, обильный и нежный грозовой дождь, и Ханна, стоя на пороге веранды, вдыхала юг, с жадностью вбирала в себя нежную влагу, от которой так приятно покалывало в носу; с воспоминанием о запахе цветов вдруг вернулся и тот страх, что впервые она ощутила во время свадебного путешествия в Сицилии, когда дождливым вечером они стояли на берегу моря: за спиной был отель, там в саду благоухали цветы, рядом с ней стоял мужчина, и она вдруг поняла, что нс знает, кто этот чужой ей человек, — его звали доктор Вендлинг.
Ома вздрогнула: по дорожке бежал садовник, он торопился убрать стулья и шезлонг; вздрогнула и невольно подумала о грабителе, который легко мог бы сюда ворваться, хотя она точно знала, кто этот человек и чего ом хочет. Если бы не появился Вальтер, она сбежала бы в комнаты и в страхе заперла за собой дверь. Вальтер уселся на пороге веранды, выставил голые ноги под дождь и стал аккуратно сдирать с коленки корочку, обнажая нежную розовую кожицу, которую так приятно гладить. Ханна села рядом с ним, обхватив руками свои гладкие стройные ноги — дома в саду она ходила без чулок, — и ее красивые голени промерзли до костей.
Теперь дождь подавил аромат цветов, который сам же и вызвал, пахло только сырой землей. Крапчатая черепица на домике садовника поблескивала от влаги, и когда садовник снова пробежал по дорожке, гравий уже нс хрустел под ногами, но промытые его зерна мягко шуршали. Ханна обняла мальчика за плечи, — почему бы им вечно не сидеть вот так, спокойно и умиротворенно, частицей промытого и прохладного мира? От ее страха почти ничего не осталось. Тем не менее она сказала Вальтеру:
— Если сегодня ночью будет гроза, можешь лечь спать со мной.
С того момента, как Генрих Вендлинг сообщил о своем отпуске, минуло уже более трех недель. И хотя Ханна по утрам по-прежнему залеживалась в постели, она уже почти не верила, что Генрих и в самом деле приедет. Неожиданно он явился — ни утром, ни вечером, а средь бела дня. Полночи он провел па вокзале в Кобленце, затем добирался малой скоростью с воинским эшелоном. Они стояли друг против друга на гравийной дорожке, пока он все это рассказывал; полуденное солнце припекало, посреди газона, над шезлонгом, в котором она только что лежала, был натянут алый зонт, они ощущали запах нагретой материи, легкий ветерок листал страницы соскользнувшей на траву книги. Отпускник не коснулся ее, даже не протянул руку, он неотрывно глядел ей прямо в лицо, и она понимала, что ему необходимо вновь обрести тот образ, который он носил в себе более двух лет, и она замерла под его изучающим взглядом и тоже всматривалась, тоже искала — не образ, нет, ибо в пей давно уже не было образа, по отдельные черты, за которые она когда-то полюбила это лицо. Теперь оно казалось ей странно неизменившимся, она знала, она узнавала эту линию губ, расположение и форму зубов, и вмятинка на подбородке была прежней, и глаза все еще казались слишком расставленными из-за широкого лба. «Повернись, я хочу посмотреть на тебя в профиль», — сказала она, и он послушно повернул голову. Она увидела прежний прямой нос над продолговатой верхней губой, только мягкость черт куда-то исчезла. Собственно, его вполне можно было бы назвать красивым мужчиной, и все же она никак не находила того, что когда-то так ее очаровало.
— Где мальчик? — спросил наконец Генрих.
— В школе… Может, ты войдешь в дом?
Они вошли в дом. Он и теперь не коснулся ее, не поцеловал, а лишь смотрел и смотрел на нее не отрываясь.
— Прежде всего я хочу помыться… после Вены не было возможности…
— Да, конечно, сейчас мы напустим ванну!
Обе служанки прибежали поздороваться и поглядеть на хозяина. Ханне это было как-то неприятно. Она прошла с ним в ванную комнату. Сама приготовила полотенца.
— Здесь все лежит на своих старых местах, Генрих.
— О господи, все па своих старых местах!
Она вышла из ванной, надо было отдать распоряжения по хозяйству, что-то заменить, что-то переменить, все это она делала устало, через силу.
Срезала розы в саду для обеденного стола.
Через некоторое время тихонько подошла к двери, прислушалась к плеску воды. II сразу же ощутила в затылке наплывающую головную боль. Тяжело опираясь на перила, спустилась по лестнице в холл.
Наконец из школы вернулся мальчик. Она взяла его за руку, подвела к ванной, громко спросила:
— К тебе уже можно?
— Конечно, — прозвучал несколько удивленный ответ.
Приоткрыв дверь, Ханна заглянула в щелку. Генрих стоял, полуодетый, перед зеркалом; тогда она сунула розу в упорно не желавший раскрываться детский кулачок, втолкнула мальчика в ванную, а сама убежала.
В столовой она ожидала их обоих, и когда они вошли, невольно отвела взгляд. До чего же они похожи, те же широко расставленные глаза, те же волосы, каштановые у корня, только Генрих был подстрижен теперь совсем коротко. Казалось, от нее ребенок не унаследовал решительно ничего. Какой ужасный механизм, о, как это было ужасно — так влюбиться когда-то! В этот момент вся се жизнь показалась ей прожитой в состоянии невменяемости, показалась бесконечным насилием над ее личностью, которое уже никогда не удастся остановить.
