Джон Фанте - Подожди до весны, Бандини
Потом вернулся в гостиную и бухнулся на пол рядом с Августом и Федерико. Отвращение перекосило его лицо, когда он увидел обложку. Житие Святой Терезы, Иисусова Цветочка. Он прочел первую строчку на первой странице. «Я потрачу свои небеса на то, чтобы делать добро на Земле». Он захлопнул книжку и толкнул ее Августу.
– Фу, – сказал он. – Что-то не хочется мне читать. Схожу-ка я лучше гляну, пацаны там на санках катаются или нет.
Мария глаз не открыла, но губы слегка шевельнулись: знак того, что она услышала и одобрила его план. Потом голова качнулась из стороны в сторону. Так она говорила ему, чтобы не гулял допоздна.
– Не буду, – ответил он.
Теплый и нетерпеливый под тугими свитерами, он то бежал, то переходил на шаг по Ореховой улице, мимо железнодорожных путей на Двенадцатую, где срезал угол по участку заправочной станции, через мост, затем мертвящий рывок через парк – темные тени тополей пугали Артуро, – и не прошло десяти минут, как он, запыхавшись, уже стоял под козырьком «Театра Изиды». Как обычно перед входом в кинотеатры маленьких городишек, здесь тусовалась небольшая толпа его ровесников, без гроша в карманах, робко ожидая, соблаговолит старший билетер их впустить бесплатно, когда второй фильм программы уже начнется, или не соблаговолит, в зависимости от настроения. Артуро тоже частенько простаивал тут, но в тот вечер дайм у него был, и, благодушно улыбаясь неудачникам, он купил билет и ввалился внутрь.
Он надменно отверг помощь билетера-военного, погрозившего ему пальцем, и стал сам пробираться в темноте зала. Сначала он выбрал место на самом последнем ряду. Через пять минут пересел на два ряда вперед. Еще через минуту снова передвинулся. Потихоньку, полегоньку, по два-три ряда за один раз, он продвигался к яркому экрану, пока наконец не очутился на самом первом ряду – дальше двигаться некуда. Там и остался, горло перехватило, кадык вперед, сам щурится чуть ли не в потолок, а на экране Глория Борден и Роберт Пауэлл играют в «Любви на реке».
Целлулоидный наркотик подействовал сразу. Он был уверен, что его собственное лицо поразительно похоже на лицо Роберта Пауэлла, и в равной же степени был уверен, что лицо Глории Борден поразительно напоминает изумительную Розу – таким образом, он почувствовал себя полностью в своей тарелке, громогласно хохотал над остроумными замечаниями Роберта Пауэлла и содрогался в чувственном восторге всякий раз, когда Глория Борден выглядела страстной. Постепенно Роберт Пауэлл утратил свое «я» и превратился в Артуро Бандини, а Глория Борден постепенно видоизменилась в Розу Пинелли. Когда развалился большой самолет, Роза лежала на столе в операционной, и не кто иной, как Артуро Бандини проводил рискованную операцию, чтобы спасти ей жизнь, мальчишка на первом ряду весь покрылся холодным потом. Бедная Роза! Слезы струились у него по лицу, он вытирал сопливый нос, нетерпеливо елозя рукавом свитера по физиономии.
Но он знал, у него предчувствие все время было, что молодой врач Артуро Бандини совершит медицинское чудо, и чудо, разумеется, свершилось! Не успел он ничего сообразить, как симпатичный доктор уже целовал Розу; настала Весна, и мир был прекрасен. Неожиданно, без единого предупреждения фильм закончился, и Артуро Бандини, ревя и шмыгая носом, сидел на переднем ряду кинотеатра «Изида», ужасно смущенный и полный крайнего омерзения от своего хлюздоперства. Вся «Изида» на него смотрела. Он в этом просто был уверен, поскольку так поразительно походил на Роберта Пауэлла.
Воздействие наркотического очарования медленно выветривалось. Теперь, когда свет зажгли, а действительность вернулась, он огляделся. Десять рядов за его спиной были свободны. Через плечо он оглядел массу мучнистых, бескровных лиц в центре зала и сзади. И тут же почувствовал в желудке электрический укол. В экстатическом испуге он перевел дух. В этом маленьком море однообразия одно лицо сверкнуло алмазом, одни глаза осветились красотой. Розино лицо! И лишь минуту назад он спас ее на операционном столе! Но все это – жалкая ложь. Он сидел здесь, один на десяти рядах кинотеатра. Съехав по сиденью так, что над спинкой едва торчала макушка, он почувствовал себя вором, преступником, когда украдкой бросил еще один взгляд на чарующее лицо. Роза Пинелли! Она сидела почти в самом конце зала между отцом и матерью, двумя крайне толстыми итальянцами с двойными подбородками. Она его не видела; он был уверен, что сидит слишком далеко, она его не узнает, однако его взгляд перепрыгнул это расстояние, и он рассмотрел ее как под микроскопом: прядки волос, выбившиеся из-под шляпки, темные бусы на шее, звездный блеск зубов. Так она, значит, тоже посмотрела картину! Темные, смешливые Розины глаза – они видели это все. А сходство между ним и Робертом Пауэллом она заметила?
Но нет: никакого сходства на самом деле не существовало; нет, конечно. Это просто кино, а он сидит на первом ряду, ему жарко, и он потеет под всеми свитерами. Он боялся дотронуться до своих волос, боялся поднять руку и пригладить их. Он знал, что волосы растут вверх беспорядочно, как сорняки. Люди всегда его узнавали, поскольку волосы его вечно не причесаны, вечно ему нужно подстричься. Может, Роза его уже обнаружила. Ах – ну почему он не причесался? Почему он вечно забывает о таких вещах? Все глубже и глубже вжимался он в сиденье, закатывая глаза кверху – проверить, не торчат ли волосы над спинкой. Осторожно, дюйм за дюймом приподнимал руку, чтобы их пригладить, – но ничего не выходило. Он боялся, что она заметит его руку.
Когда свет вновь погасили, он задохнулся от облегчения. Но стоило начаться второму фильму, как он понял, что придется уйти. Смутный стыд душил его, стыд за старые свитера, за всю одежду, воспоминание о том, как Роза над ним смеялась, страх, что, если он сейчас не ускользнет, придется встретиться в фойе с ней и ее родителями, когда они будут уходить. Мысль о том, что придется с ними столкнуться, была непереносима. Их глаза будут его ощупывать; глаза Розы запляшут от смеха. Она знала о нем все, каждую мысль, каждый поступок. Она знала, что он украл дайм у матери, которой так нужны деньги. Посмотрит на него и сразу все поймет. Надо сваливать; выбираться отсюда поскорее; что-нибудь может случиться; могут снова зажечь свет, и тогда она его точно увидит; может начаться пожар; может произойти все, что угодно; нужно просто встать и выйти отсюда. В одном классе с Розой находиться еще можно, на школьном дворе – тоже; но тут кинотеатр «Изида», и тут он выглядит паршивым бродягой в этой паршивой одежде, отличается от всех остальных, к тому же украл деньги; он не имеет права здесь быть. Если Роза его увидит, сразу же по лицу прочтет, что он спер деньги. Всего лишь дайм, грех терпимый, но, как на него ни смотри, все-таки грех. Он поднялся и быстро, неслышно зашагал по проходу, отвернув лицо, рукой прикрывая нос и глаза. Когда он выскочил на улицу, ночной холод набросился на него, словно плетьми подгонял, и он побежал, а ветер жалил его в лицо, испещряя разум свежими, новыми мыслями.
Едва он свернул на дорожку к веранде своего дома, силуэт матери в окне сразу снял с души напряжение; Артуро почувствовал, как кожа разбивается, точно прилив, и от нахлынувшего чувства расплакался, вина просто лилась из него, переполняя, смывая его прочь. Он открыл дверь и оказался дома, в тепле дома, и от этого ему стало глубоко и чудесно. Братья уже легли спать, а Мария так и не пошевелилась, и он знал, что глаза ее не открывались, пальцы все так же со слепой убежденностью передвигались по бесконечному кругу четок. Ох ты ж, как роскошно выглядела она, его мама, она выглядела клево. Ох, покарай меня, Господь, за то, что я – грязный пес, а она – красавица, и я просто должен умереть. Ох, Мамма, посмотри на меня, потому что я спер дайм, пока ты молилась. Ох, Мамма, убей меня собственными руками.
Он упал на колени и прижался к ней в страхе, обрадованный и виноватый. Кресло покачнулось от его всхлипов, четки затрещали у нее в руках. Она открыла глаза и улыбнулась, ее тонкие пальцы нежно взъерошили ему волосы; Мария напомнила себе: мальчику нужно подстричься. Его всхлипы гладили ее, будто ласки, и ее нежность к четкам росла, сводя воедино и четки, и всхлипы.
– Мамма, – наугад вымолвил он. – Я кое-что сделал.
– Все хорошо, – ответила она. – Я знала.
Он удивился. Как она могла узнать? Он подрезал этот дайм с виртуозным совершенством. Он одурачил и ее, и Августа – всех. Он обвел вокруг пальца всех на свете.
– Ты читала молитвы, а я не хотел тебя беспокоить, – соврал он. – Не хотел тебя от молитвы отрывать.
Она улыбнулась:
– Сколько ты взял?
– Дайм. Я мог бы взять все, но взял только дайм.
– Я знаю.
Он был раздосадован:
– Но откуда ты знаешь? Ты видела, как я его брал?
– Вода в баке еще горячая, – ответила она. – Сходи помойся.
Он встал и начал стягивать свитера.
