Леопольд Захер-Мазох - Венера в мехах
Неужели она уже не любит меня?!
* * *Почти две недели уже длится это нестерпимое положение.
Подруга живет у нее, мы никогда не бываем одни. Вокруг обеих молодых женщин увивается толпа знакомых мужчин. Среди всего этого я играю нелепую и смешную роль с моей любовью, с моей серьезностью и моей тоской.
Ванда обращается со мной, как с чужим.
Сегодня во время прогулки она отстала от общества, оставшись со мной. Я видел, что она это сделала умышленно, и ликовал. Но что она мне сказала!
– Моя подруга не понимает, как я могу любить вас. Она не находит вас ни красивым, ни особенно увлекательным в каком-нибудь другом отношении. Вдобавок она занимает меня с утра до ночи рассказами о веселой блестящей жизни в столице, напевает мне о том, какой успех я могла бы иметь, какую блестящую партию могла бы сделать, каких красивых и знатных поклонников могла бы приобрести. Но что мне до всего этого, когда я люблю вас!
На мгновение у меня дыхание перехватило, потом я сказал:
– Я не хочу становиться у вас на дороге,– клянусь вам, Ванда. Забудьте обо мне совсем.
Сказав это, я приподнял шляпу и пропустил ее вперед. Она изумленно посмотрела на меня, но не откликнулась ни звуком.
Но когда я на обратном пути снова случайно встретился с ней, она украдкой пожала мне руку и посмотрела на меня так тепло, многообещающе, что я вмиг забыл все муки последних дней и вмиг зажили все мои раны.
Только теперь я уяснил себе хорошенько, как я люблю ее.
* * *– Моя подруга жаловалась мне на тебя, – сказала мне Ванда сегодня.
– Она чувствует, по-видимому, что я ее презираю.
– Да за что ты ее презираешь, глупенький?! – воскликнула Ванда, взяв меня за уши.
– За то, что она лицемерка. Я уважаю только добродетельных женщин или таких, которые откровенно живут для наслаждения.
– Как я! – шутливо заметила Ванда. – Но видишь ли, дитя мое, женщине это возможно только в самых редких случаях. Она не может быть ни так весело чувственна, ни так духовно свободна, как мужчина; ее любовь представляет соединение чувственности с духовной привязанностью. Ее сердце чувствует потребность прочно привязать к себе мужчину, между тем как сама она склонна к переменам.
Отсюда возникает разлад, возникает, большей частью против ее воли, ложь и обман и в поступках, и во всем ее существе,– и все это портит ее характер.
– Конечно, это правда. Трансцендентный характер, который женщина хочет навязать любви, приводит ее к обману.
– Но свет и требует его! – перебила меня Ванда. – Посмотри на эту женщину: у нее в Лемберге муж и любовник, а здесь она приобрела еще нового поклонника и обманывает их всех, а в свете она всеми уважаема.
– Да пусть ее,– только бы она тебя оставила в покое.
– И за что относиться так презрительно? – с живостью продолжала Ванда. – Каждой женщине свойствен инстинкт, наклонность – извлекать пользу из своих чар. И есть своя заманчивость в том, чтобы отдаваться без любви, без наслаждения,– сохраняешь хладнокровие и можешь воспользоваться своим преимуществом.
– Ты ли это говоришь, Ванда?
– Отчего же? Вот что я вообще должна тебе сказать, заметь: никогда не будь спокоен за женщину, которую любишь, потому что природа женщины таит в себе больше опасностей, чем ты думаешь. Женщины не так хороши, как их представляют их почитатели и защитники, и не так дурны, как их изображают их враги. Характерная особенность их в том, что они бесхарактерны. Самая лучшая женщина может унизиться моментами до грязи, и самая дурная неожиданно возвышается иногда до добрых, высоких поступков и пристыживает тех, кто относится к ней презрительно.
Нет женщины ни хорошей, ни дурной, которая не была бы способна во всякое время и на самые грязные, и на самые чистые, на дьявольские, как и на божественные, мысли, чувства и поступки.
Дело в том, что женщина осталась, несмотря на все успехи цивилизации, такой, какой она вышла из рук природы: она сохранила характер дикаря, который может оказаться способным на верность и на измену, на великодушие и на жестокость, смотря по господствующему в нем в каждую данную минуту чувству. Во все эпохи нравственный характер складывался только под влиянием серьезного, глубокого образования. Мужчина всегда следует принципам – даже если он эгоистичен, своекорыстен и зол; женщина же повинуется только побуждениям.
Не забывай этого и никогда не будь уверен в женщине, которую любишь.
* * *Подруга уехала. Наконец вечер наш, мы одни. Словно всю любовь, которой она все время меня лишала, Ванда приберегла для этого блаженного вечера – так она ласкова, сердечна, нежна.
Какое счастье – прильнуть устами к ее устам, замереть в ее объятиях и видеть ее потом, когда она, вся изнемогшая, вся отдавшись мне, покоится на груди моей, а глаза наши, отуманенные упоением страсти, тонут друг в друге.
Не могу осмыслить, не могу поверить, что эта женщина – моя, вся моя…
– В одном она все же права,– заговорила Ванда, не пошевельнувшись, даже не открывая глаз, – точно во сне.
– Кто?
Она промолчала.
– Твоя подруга?
Она кивнула головой.
– Да, в этом она права… Ты не мужчина, ты – мечтатель, ты – увлекательный поклонник и был бы, наверное, неоцененным рабом, – но как мужа я себе не могу представить тебя.
Я испугался.
– Что с тобой? Ты дрожишь?
– Я трепещу при мысли, как легко я могу лишиться тебя, – ответил я.
– Разве ты от этого менее счастлив теперь? Лишает ли тебя какой-нибудь доли радостей то, что до тебя я принадлежала другим, что после тебя мною будут обладать другие? И уменьшится ли твое наслаждение, если одновременно с тобой будет наслаждаться счастьем другой?
– Ванда!
– Видишь ли, это был бы исход. Ты не хочешь потерять меня, мне ты дорог и духовно так близок и нужен мне, что я хотела бы всю жизнь прожить с тобой, если бы при тебе…
– Что за мысль у тебя! – воскликнул я. – Ты внушаешь мне ужас к себе…
– И ты меньше любишь меня?
– Напротив!
Ванда приподнялась, опершись на левую руку.
– Я думаю, – сказала она, – что для того, чтобы навеки привязать к себе мужчину, надо прежде всего не быть ему верной. Какую честную женщину боготворили когда-либо так, как боготворят гетеру?
– В неверности любимой женщины таится действительно мучительная прелесть, высокое сладострастие.
– И для тебя? – быстро спросила Ванда.
– И для меня.
– И, значит, если я доставлю тебе это удовольствие… – насмешливо протянула Ванда.
– То я буду страдать чудовищно, но боготворить тебя буду больше… Только обманывать меня ты не должна! У тебя должно хватить демонической силы сказать мне: «Любить я буду одного тебя, но счастье буду дарить всякому, кто мне понравится».
Ванда покачала головой.
– Мне противен обман, я правдива,– но какой мужчина не согнется под бременем правды? Если бы я сказала тебе: «Эта чувственно веселая жизнь, это язычество – мой идеал»,– хватило бы сил у тебя вынести это?
– О да. Я все снесу от тебя, только бы не лишиться тебя. Я ведь чувствую, как мало я для тебя, в сущности, представляю.
– Что ты!..
– Что ж, это правда, – сказал я. – И вот потому-то…
– Потому ты хотел бы… – она лукаво улыбнулась, – ведь я отгадала?
– Быть твоим рабом! – воскликнул я.– Твоей неограниченной собственностью, лишенной собственной воли, которой ты могла бы распоряжаться по своему усмотрению и которая поэтому никогда не стала бы тебе в тягость. Я хотел бы – пока ты будешь пить полной чашей радость жизни, упиваться веселым счастьем, наслаждаться всею роскошью олимпийской любви – служить тебе, обувать и разувать тебя.
– В сущности, ты не так уж неправ, – ответила Ванда,– потому что только в качестве моего раба ты мог бы вынести то, что я люблю других; кроме того, свобода наслаждений античного мира и немыслима без рабства. Видеть перед собой трепещущих, пресмыкающихся на коленях людей – о, это, должно быть, своеобразное чувство подобия богам… Я хочу иметь рабов,– слышишь, Северин?
– Разве я не раб твой?
– Послушай же, – взволнованно сказала Ванда, схватив мою руку, – я буду твоей до тех пор, пока я люблю тебя.
– В течение месяца?
– Быть может, двух.
– А потом?
– Потом ты будешь моим рабом.
– А ты?
– Я? Что же ты спрашиваешь? Я – богиня и иногда буду спускаться тихо, совсем тихо и тайком со своего Олимпа к тебе.
– Но что все эти слова! – заговорила она снова после паузы, уронив голову на руки и устремив взгляд вдаль.– Золотая мечта, фантазия, которая никогда не станет действительностью.
Все существо ее дышало тяжелой, жуткой тоской. Такой я еще никогда ее не видал.
– Отчего же она неосуществима?
– Оттого, что у нас нет рабства.
– Так поедем в такую страну, где оно еще существует, – на Восток, в Турцию! – с живостью воскликнул я.
