Lit-classic.com Лондон - Джек Лондон. Собрание сочинений в 14 томах. Том 3
— Прежде тут стоял шлагбаум,— заметил возчик.— С меня не раз драли здесь за проезд, когда я был ломовым.
Последовала долгая пауза.
— За два дня я только и съел, что три полпенсовых хлебца,— произнес плотник.— Два вчера, а третий нынче,— добавил он, помолчав.
— А у меня сегодня еще маковой росинки во рту не было,— отозвался возчик.— Сил уж нет дальше тащиться. Страсть как ноги болят!
— Хлеб, который тебе дают «на колу»,— такая черствятина, что нужно не меньше двух кружек воды, чтобы его разжевать,— сообщил плотник к моему сведению.
Я спросил его, как понимать это «на колу», и он ответил:
— А это значит — в ночлежке. Такое жаргонное выражение.
Меня удивило, что в его лексикон входит слово «жаргонное». Однако из дальнейшего разговора я выяснил, что язык его довольно богат.
Я спросил своих спутников, какие там порядки в работном доме Поплер, и они дружно постарались просветить меня на этот счет. Первым делом заставят принять холодную ванну, на ужин дадут шесть унций хлеба и миску похлебки. Похлебка — это жидкая бурда, приготовленная так: три кварты овсянки на три с половиной ведра горячей воды.
— С молоком и сахаром, небось, да еще дадут серебряную ложку,— пошутил я.
— Как же! Соль — это еще, пожалуй, дадут! А я бывал в таких местах, где даже ложек нет. Поднимай миску да лей себе прямо в рот, вот как!
— А вот в Хакни похлебка ничего,— сказал возчик.
— Куда! Просто замечательная похлебка! — подхватил плотник, и оба выразительно переглянулись.
— А в Восточном Сент-Джордже—мука и вода,—заметил возчик.
Плотник кивнул головой. Он уже везде побывал.
— Ну, а дальше что? — спросил я.
А дальше, мне объяснили, сразу пошлют спать.
— В половине шестого утра разбудят; встанешь, вымоешься под краном, иной раз даже с мылом. Потом завтрак — такой же, как ужин: миска похлебки и шесть унций хлеба.
— Нет, шесть унций не всегда,— поправил возчик.
— Верно, не всегда. И хлеб бывает до того кислый, что скулы сводит. Когда я только начинал скитаться по этим местам, так просто не мог есть ни хлеба этого, ни похлебки. Ну, а теперь куда там — съедаю не только свою порцию, но и чужую могу прихватить!
— Да я бы и три порции съел,— сказал возчик.— За весь божий день маковой росинки во рту не было.
— Ну, а потом что? — допытывался я.
— Как что? Пошлют работать: на уборку или трепать пеньку, норма — четыре фунта в день, или бить камень — центнеров десять-одиннадцать. Меня не заставляют бить камень, мне больше шестидесяти лет. А тебя заставят: ты молодой и крепкий.
— Чего я не люблю,— проворчал возчик,— так это когда запирают в камере и велят трепать пеньку. Точно в тюрьме.
— А что, если переночевать, а потом отказаться трепать пеньку, бить камень— вообще работать? — поинтересовался я.
— Второй раз уж не откажешься,—ответил плотник,— они тебя упекут в тюрьму. Не советую пробовать. Ну, а потом обед,— продолжал он прерванный рассказ,— восемь унций хлеба, полторы унции сыра и холодная вода на запивку. Потом идешь кончать работу, а вечером получишь еще ужин, такой же, как накануне,— порцию бурды и шесть унций хлеба. В шесть часов погонят спать. А наутро иди на все четыре стороны — если, конечно, вчера все отработал.
Мы давно оставили позади Майлэнд-роуд и, поколесив по мрачному лабиринту узких извилистых уличек, подошли к работному дому Поплер. На камнях невысокой ограды мы разостлали наши носовые платки и завязали в них свои земные богатства — все, за исключением табака, который запрятали в башмаки. Грязно-серое небо еще больше почернело, подул холодный, злой ветер; сжимая в руках наши нищенские узелки, мы робко ступили на крыльцо работного дома.
Мимо прошли три молоденькие работницы, и одна из них сочувственно посмотрела на меня. Я проводил ее глазами, а она оглянулась и снова бросила на меня жалостливый взгляд. Стариков она даже не заметила. Боже праведный! Она жалела меня — молодого, здорового, сильного, а не двух стариков, стоявших рядом со мной! Она была молодая женщина, я молодой парень, и чувство жалости ко мне имело, по-видимому, подоплеку эротического свойства. Жалость к старикам — чувство альтруистическое; кроме того, порог работного дома — привычное место для стариков, поэтому она пожалела не их, а меня, куда меньше заслуживавшего жалости, даже вовсе ее не заслуживавшего. Да, без почета сходят старики в могилу в городе Лондоне!
По одну сторону двери болталась ручка звонка, по другую была электрическая кнопка,
— Потяни за ручку,— сказал мне возчик.
Я дернул решительно, как звоню всегда у всех дверей.
— Ой! Ой! — в один голос закричали старики, перепуганные до крайности,— Не так сильно!
Я опустил руку. В их глазах я прочел немой укор: ведь своим поведением я мог помешать им получить койку и миску похлебки. Но на звонок никто не шел — надо было, видимо, звонить в другой.— и я почувствовал некоторое облегчение.
— Нажмите кнопку,— посоветовал я плотнику.
— Нет, нет, подождем немножко,— вмешался возчик.
Из всего этого я заключил, что привратник работного дома, получающий шесть — восемь фунтов в год,— весьма капризная и важная персона и требует исключительно деликатного обращения... со стороны бедняков.
И вот мы ждали — раз в десять дольше, чем следовало бы. Наконец дрожащим указательным пальцем возчик робко, едва-едва тронул кнопку. Мне приходилось видеть людей, ожидающих решения, от которого зависела их жизнь, но даже лица тех выражали меньше тревоги, чем лица стариков, ожидавших привратника.
Он появился и еле удостоил нас взглядом.
— Мест нет,— сказал он и захлопнул дверь.
— Еще одна ночь на улице! — простонал плотник.
Я глянул на возчика. В густых сумерках его лицо казалось еще более изнуренным и серым.
«Благотворительность без разбору — преступление»,— говорят филантропы. Ладно, пусть я буду преступником.
— Доставайте-ка свой нож и идите за мной,— приказал я возчику, увлекая его в темный тупик.
Он уставился на меня со страхом и стал пятиться назад. Должно быть, он принял меня за современного Джека-Потрошителя, специализирующегося по части нищих стариков, или подумал, что я собираюсь втянуть его в какое-нибудь мокрое дело. Так или иначе — он был испуган.
Хочу напомнить что, отправившись на Восточную сторону, я зашил на всякий случай в пройме фуфайки, купленной у старьевщика, золотой соверен. Теперь впервые возникла необходимость тронуть мой «неприкосновенный запас».
Только изогнувшись, словно акробат, и дав возчику пощупать монету, зашитую у меня под мышкой, сумел я добиться от него помощи. Но руки у него так дрожали, что я побоялся, как бы вместо шва он не вспорол мне бок. Пришлось взять у него нож и самому выполнить необходимую операцию. Но вот монета покатилась на тротуар. В глазах моих спутников это было целое состояние. Не теряя времени, я повел их в ближайшую кофейню.
Разумеется, мне пришлось объяснить старикам, что я исследователь социальных проблем и цель моя — узнать поближе, как живут неимущие. И сразу же они смолкли, ушли в себя, словно улитки. Я стал для них чужаком, и речь моя по-иному зазвучала у них в ушах, в голосе моем они услышали новые нотки,— словом, они признали во мне человека «высшего сословия», а они остро ощущали классовые различия.
— Что вы будете есть? — спросил я у стариков, когда к нашему столику подошел официант.
— Два ломтика и чашку чаю,— робко сказал возчик.
— Два ломтика и чашку чаю,— как эхо, повторил плотник.
Представьте себе все это на минутку. Я пригласил двух стариков в кофейню. Они видели мой золотой и поняли, что я не нищий. Один из них за весь день съел только полпенсовый хлебец, другой совсем ничего не брал в рот. И они заказали по два ломтика да по чашке чаю — всего-навсего на четыре пенса! Два ломтика, кстати,— это два ломтика хлеба, намазанных маслом.
В этом тоже сказалось их униженное сознание, как и по отношению к привратнику ночлежки. Но я, конечно, распорядился иначе: я велел подать яиц, жареного бекона и постепенно добавлял еще яиц и еще бекона, еще хлеба с маслом и так далее. Они не переставали отказываться, уверяя, что уже сыты, и жадно поглощали все, что приносил официант.
— Первая чашка чаю за две недели,— признался возчик.
— Замечательный чай!— сказал плотник.
Каждый из них выпил по четыре чашки. И, поверьте, это был не чай, это были помои, столь же похожие на чай, как дешевое немецкое пиво похоже на шампанское. Да нет, просто желтенькая водичка, не имевшая ничего общего с чаем.
Когда старики немного оправились от неожиданности, любопытно было наблюдать, какое действие оказывает на них пища. Вначале, настроившись на меланхолический лад, они стали рассказывать о том, как при различных обстоятельствах неоднократно, покушались на самоубийство. Возчик признался, что с неделю назад он стоял на мосту и обдумывал, не броситься ли ему в воду.
