Юзеф Крашевский - Древнее сказание
Отвечая Смерде, гусляр сел на землю. Он положил гусли на колени и замечтался. Старик молчал. Вдруг, как будто бы песня была его собственною жизнью, он тихо, едва слышно, начал петь про себя.
Все молчали. Один из парней вынул из сумки лепешку и положил ее на руки певцу. Старик начал грызть сухую лепешку. Провожавший мальчик отправился к реке за водою. Самбор сел рядом с певцом.
— Старый Слован, — обратился он к старику, — ночевать зайди в Вишеву хижину: там тебе будут рады.
— На ночь? В Вишеву хижину? Не на моих ногах, — отвечал слепой старик, — ноги мои стары и изношены. Тихо теперь хожу, как улитка, передвигаюсь. Пройду немного, а ноги требуют присесть. К Вишу, к старому, далеко, очень далеко…
— Но все-таки зайди к нему, — говорил Самбор, — а когда остановишься у ворот, передай им всем поклон того, который сегодня простился с ними.
— Ты из Вишевой хижины? — спросил старик. — А кто с тобою, сколько их? Я знаю, тут сидят люди; хотя глаза не видят, все-таки знаю.
— Княжеские слуги, — ответил Смерда, — едем в город, к княжему Столбу. Вот и он с нами. А ты был в городе?
— Прежде хаживал, — сказал старик, — а теперь незачем туда ходить. Там теперь поют мечи, играет железо. Им не до песен теперь, да и некогда им слушать старика.
Старик тяжело вдохнул.
— А зачем князю песни? — смеялся Смерда. — Это бабье дело!
— А война… война, — как бы про себя заметил Слован, — война дело диких зверей. Пока чужой дух не поселился среди полян, отцы их пахали, пели и мирно хвалили своих богов, оружия не знали, разве что на зверей…
Смерда захохотал.
— Э-э, — заметил он, — прошли уж те времена, другие настали.
— Не те святые времена, какие были прежде, — сказал Слован, — не те времена, когда гуслей было у нас больше, чем железа, а песней больше, чем слез. Нынче слепой гусляр поет лесам и лугам, никто его не слушает. Пусть знают леса, как живали те, которые лежат уж в могилах… А когда умрут последние старики, они песню возьмут с собою в могилу; сыновья не будут знать, как жили их отцы, замолкнут могилы. Старый мир погрузится во тьму. Гусляр говорил медленно и тихо, певучим голосом, он и не заметил, как начал петь. Старик бросил хлеб, и пальцы его забегали по струнам; струны жаловались и плакали.
— Я, быть может, последний певец, — продолжал Слован, — для того у меня пропали глаза, когда я был молод, чтобы душа смотрела в другой, лучший мир. Я прошел все земли и ни одной не видел, от гудящего Дуная до Белого моря, от вершин Хорватских гор до лесов на Лабе. Не глаза, ноги носили меня по дорогам; я был везде, где собиралась кучка людей, куда вела моя долюшка. Я всегда сидел на земле, а вокруг меня становились люди, женщины били в ладоши, старики плакали, слыша про своих отцов. Я ходил от одного урочища к другому, от одной могилы к другой, от одного источника к такому же другому, далеко, далеко, до тех мест, где кончается человеческая речь.
Старик умолк. Смерда, слушая и дремля наполовину, когда старик перестал петь, сказал:
— Ну, пой дальше, певец.
— О чем же вам петь? — как бы про себя говорил Слован. — Вам не моя нужна, а другая песнь, старой песни вам не понять. О чем же петь? О прадедах, что на Дунае жили, о тех ли, которые с востока пришли, о братьях, живущих по Лабе и Днепру? Вы их не знаете; о белых и черных богах, о Вишну и Самовиле?
Старик пел все тише, голова его опускалась все ниже.
— Прежде иначе бывало, иначе люди жили! Певца встречали все, и млад, и стар, старшие вели его под тень священного дуба, или на берег священного ручья, на вечевое городище, да на могилы предков. Старики и молодые окружали его большим кругом, слушали; мед и пиво ставили перед слепым, венки клали на его голову. В городе князь сажал его на покрытой скамье, на почетном месте; а ныне поешь пастухам в поле, голод да вода в награду!
— Пой, старик, пой еще, — говорил Смерда.
— Пой еще! — повторяли за ним другие.
Слован ударил по струнам.
— Эй, эй! Послушайте старой песни из страны, где Дунай течет!
Кругом воцарилась тишина, и старик запел слабым дрожащим голосом:
— Из-за семи рек, из-за семи гор летит к вам эта песнь; родилась она на берегах Дуная. Дунайский король дрожит, боится; с тысячным народом Читай идет. Дома земли ему мало; пашни деревне не хватает, скотине корму, и молится он богу Вишну: народ гибнет, дай мне земли, больше земли. Бог сжалился над народом и сказал: иди туда за Дунай с народом, там есть пустыни, пустыни широкие. А ты, король на Дунае, не смей ему сопротивляться. И король ломает руки в отчаянии. Читай займет мою землю, Читай землю мою завоюет! Миром или войною встретить его? Дать ли ему сильный отпор? Призывает он молодую девку: девка, девка, дай мне совет… Камяна и советует: король, поставь войско на Дунае. Он не сможет покорить твоего народа. Идет Читай, толпа за ним; а где пройдет — в плену народ; он велит ему идти вперед, ведет его, с собой ведет. Девки плачут и охают, а он им говорит: "Оботрите свои слезы, веду вас в зеленые страны, где живут дикие люди, пахать пашни не умеют. Будем их учить и княжить над ними". Девки осушили слезы; идут за Читаем… Белый Дунай стоит на пути… вода в нем, точно стена, вспучилась, горою стоит… Льдины на нем растаяли… Король Дуная стоит на берегу… войско сторожит берега. Войско большое — как же тут быть? Как перейти белые воды, как побороть силу войска? Думал Читай, долго думал… Вдруг закричал он народу: "На колени! Молитесь! Молитесь богу Коляде, Самовиле, что ветрами управляет. Пусть подуют всею силой, пусть лед станет на Дунае. Тогда пройдем сухой стопою". Пали ниц перед Колядой и молятся Самовиле. Пришли ветры, льдом покрыли Дунай, широкую реку, идут войска по Дунаю. Король послушался совета, совета девки Камяны. Собрал войско, стоит в поле и обозом у Дуная. Самовила дует ветром, морозом несет на Дунай, а жаром бросает на войско. Прошли через Дунай; а то место, где стояло войско, от костей все побелело… Камяна глядит и плачет… Читай занимает поле, идут плуги по всей земле, скот ревет, дома строят, людей учат сеять зерна. О, Камяна, ничтожен твой совет! Быть воле богов, не твоей! И Камяна, вся бледная, бросилась в белый Дунай! Об этом людям песня поется. Да даст вам бог здоровья, а песня при мне останется.
Певец кончил… Все молчали.
— Еще другую, спой нам еще, — просил Смерда, — не жалей своих песен, старик!
Слепец снова ударил по струнам.
— Эта песня будет длиннее, она родилась у Хорватских гор, — сказал он, — она моложе той, да и понравится вам больше.
Струны забренчали на другой лад; более веселый, и слова песни лились резвее, а глаза старика блестели, как молния.
— Висла, матушка белая, отчего воды твои помутилися? А как же им не мутиться, если в них все падают слезы? Народ на берегу горюет, плачет и зовет на помощь, а помощи все нет, как нет… Дракон засел под горою в пещере; что завидит, все пожирает, что словит, все глотает. Когда он с голода бесится и ревет — гора дрожит от этого рева. Когда он сыт и отдыхает, воздух гнилью заражает… И день, и ночь не дает покоя, поля опустели, народ убегает, звери прячутся по лесам. Скотину он истребил, сколько людей проглотил, а все ему еще мало, все ревет он, все трясет горою… А чем его уничтожить, чем убить змея-дракона? Меч не пробьет его кожи, палка не расколотит черепа, руки не задушат его; гром его не убивает, в воде он не тонет, а земля не накроет лютого зверя. Крак во граде сидит печально, думает, бороду щиплет, опустил головушку на руки и смотрит в землю. Что мне делать с этим зверем, как уничтожить это чудовище? Семь раз месяц уж вырастал, семь раз уж он растаивал; Крак велит призвать Скубу. Скуба, сказал он, сделай, что я тебе прикажу: убей вола, овцу убей, а внутренности брось в воду, возьми смолы горячей, серы возьми горючей, да углей возьми красненьких. Наполни вола и овцу смолою, серой и углем, подбрось их под змеиную пещеру, когда дракон заревет с голоду. Пусть он пожрет этот огонь, пусть огонь зажжет в нем нутро, пусть лопнет дикий зверь. Скуба ушел и сделал так, как велел ему умный Крак. Убил вола, убил овцу, наполнил их углем, смолой, много серы положил и подбросил под пещеру. Когда дракон начал реветь и пасть свою, пасть голодную, открыл, тогда Скуба бросил ему вола и овцу… Вот тебе корм, змей-дракон. Страшная пасть проглотила, заревела. Дрожит гора, дрожит город… и все столбы задрожали… В драконе горит внутренность… огонь пожирает змея. Выходит змей из пещеры, бежит к Висле, пьет воду… Пьет, пьет ее, живот его растет, растет… Змей ревел, ревел ужасно и, ревя, лопнул и сдохнул… Крак идет с мечом из града, змею голову отрубил, кладет ее на палку и поднимает высоко. Смотри же, народ мой милый, твои муки кончились. Птицы разносят веселую весть, ветры бегут с нею по полям… Пусть пахарь с плугом выходит, пусть пастух выгоняет скот, пусть играют дети в поле — нет уже змея, нет его. Над змеиного пещерой вырастает град каменный, в нем Крак царствует спокойно; на все четыре стороны он завоевал народы. А борода у него растет, борода седая, и грудь ему закрывает и до колен доходит. А когда она дойдет до земли, Крак знает, что наступит пора ему умереть. Ни печаль, ни веселье Краку от этого знания; у него есть уже два сына и дочь, есть дочка Ванда. Борода доросла до самой земли. "Вот настал урочный мой час; делите царство надвое. Сестре дайте царское вено и живите мирно, дружно. Плачь, народ, о своем царе". Народ плакал, горько плакал и понес тело царя на гору, на Лясоту; посадил его на костер, тризну справляет. Собрали остатки Крака, каждый взял часть земли, шли они и сыпали землю до тех пор, пока выросла высокая могила.
