Федор Крюков - Зыбь
— Давай, какой ближе! — с некоторой суровостью проговорил Терпуг.
— Фасонистого подай! — небрежно прибавил Копылов.
— Предложу я вам в таком разе бордовый… Практичный колер: как не маркий, так и в песке первейший сорт! Есть, конечно, зеленый, есть колер сержант, но за энти не ручаюсь: цена выше, а в носке не могу рекомендовать. А уж за этот будьте спокойны! Как за сына родного заверю! Практичнее не найдете. Благодарить будете!..
Рванкин с особенной, привычкой выработанной ловкостью выхватил из разноцветных кусков, лежащих на полках, именно тот самый кусок, который требовалось возможно скорей сбыть с рук, и с артистически-щеголеватой небрежностью кинул его на полок перед покупателем. Копылов пощупал материю, лизнул языком пальцы и потер ее, потом вынес к дверям, хотя свету в лавке было достаточно, вопросительно поглядел на Терпуга.
— И цена, заметьте, не сердитая, — особенно приятельским голосом сказал Рванкин. — Без лишнего — девять гривен.
— За девять гривен сам носи! — усмехнувшись, возразил Терпуг.
— С людей по рублю кладу! — искренно и убедительно сказал Рванкин, понижая голос до шепота, чтобы кто со стороны не услышал об его особом благоволении к ним, к Терпугу и Копылову.
— Сами, господа, знаете: товар дорожает. Не мы цену накладываем, нам накладывают. Вы извольте взглянуть: ширина! Будьте любезны! Весь Хопер перепрудить этой шириной можно!
Копылов постоял как бы в некотором размышлении и нерешительности. Потом, отогнувши черный, набухший, плохо распрямлявшийся указательный палец, решительно ткнул на материю и сказал:
— Режь на две рубахи!
Было немножко странно Рванкину, что не стали торговаться, — он дошел бы и до полтинника. Он привык к тому, чтобы в его лавке торговались до изнеможения, даже любил этот спорт, в особенности на досуге, потому что тут во всем блеске развертывалось его красноречие. Он ошеломлял покупателя тучей убедительнейших и неожиданных доводов, силлогизмов, аналогий из жизни, из какой-то легендарной всемирной истории, из политики, из хозяйственного обихода, призывал Бога в свидетели, ссылался на чистоту своей совести и т. п.
Но вот тут как-то сразу, неожиданно согласились, и было это немножко непонятно и немножко даже грустно как будто.
Разве где-нибудь сшибли дешевых деньжонок, стибрили что-нибудь и не жаль было легко нажитого? Очень возможно… В конце концов надо использовать момент и предложить еще что-нибудь — авось возьмут…
Он проворно отмерил шесть аршин, надкусил край полотнища и быстро, с мягким треском, разорвал кусок по ширине. Проворно и ловко свернул отрез в четырехугольный сверток и с особым шиком хлопнул им по полку.
— Еще чего не потребуется ли? — с улыбкой самой искренней преданности предложил он.
— Разве уж взять платков бабам? — полувопросительно сказал Копылов.
Терпуг небрежно и коротко отозвался:
— Можно.
— Извольте-с, — с готовностью подхватил Рванкин, наклоняясь корпусом к покупателям. — Есть свежей получки, на прошедшей неделе из Москвы пришли. Шалечки небольшие, каемочки шелком в тень расшиты… утирочки батистовые. Есть попроще — шириночки… Вот из цветковых не угодно ли?
— Давай из цветковых, — сказал Копылов и не утерпел, смешливо гигикнул, хрипло и странно, точно овца поперхнулась.
— Да гляди, чтобы добрый сорт! — прибавил Терпуг и тоже засмеялся.
— Да уж будьте покойны! Плохое не дадим — зачем плохое давать? Я сорт в людях, кажется, различаю.
— Ну, гляди!
Копылов небрежно перекинул несколько пестрых платков, выложенных Рванкиным на полок, потом отбросил три в сторону и небрежно спросил:
— Цепа?
— Чуть не даром: по полтора рублика-с… И сейчас же Рванкин приготовился скостить по двугривенному в знак уважения к хорошим людям, но Копылов неожиданно сказал:
— Завертывай!
Рванкин чуть не засмеялся от радостного изумления. Но вздохнул и с умилением прибавил:
— Товар первосортнейший! Это ведь, заметьте себе, не жидовская Лодзь — это сама матушка Москва… сердце России-с! Из чаю-сахару не потребуется ли чего?
— Надо бы и чаю-сахару, да некогда, до другого раза! — серьезным, деловым топом отвечал Копылов.
Терпуг взял оба свертка и пошел из лавки. Рванкин не мог понять, что это значит: шутит ли он, или забыл о деньгах, или проделывает над ним какую-нибудь смехотворную штуку? Копылов как стоял, так и остался стоять. Но когда Федот Лукич обратил к нему свой вопрошающий взгляд, он ухмыльнулся, приподнял фуражку в знак прощания и тоже пошел в дверь. Тут уж Рванкин не выдержал и кинулся бегом вокруг полка к двери.
— Э… э… господа почтенные! Так, не того… не годится! — крикнул он.
Копылов тотчас же обернулся и сделал шаг к двери. Остановился и Терпуг.
— А деньги? — проговорил Рванкин, и на покрасневшем лице его уже не было привычной улыбки, а глаза глядели тревожно и враждебно.
— Ты чего? — коротко бросил Копылов, точно и не слышал его вопроса.
— А получить? За тобой семь тридцать пять второй год терплю!
— Ну и терпи!
— А сейчас за наличные! Это уж — сделайте одолжение!
— Наличные?
— Да-с. А то что же это такое? Денной грабеж наподобие? Нам тоже не даром товар-то отпускают!
— Наличные тебе?
Копылов нагнулся к голенищу и вытащил большой сапожный нож, остро блеснувший при свете тонкими царапинами отточенного лезвия. Он хотел было крикнуть: руки вверх! Но вместо этого придавленным хриплым голосом прошептал:
— Лишь пикни! в-во!..
На один миг взгляд его поймал мгновенный толчок изумления в округлившихся от ужаса глазах Рвапкина и странную улыбку помертвелых губ, перекосившую лицо в одну сторону. Было очень соблазнительно помахать ножом над головой купца и в конце концов шлепнуть его ладонью по маковке. Но казалось, что сзади кто-то уж смотрит, чужой, и вот-вот засмеется или дружески скажет:
— Брось, а то кабы не сдох!..
— Ну и испужался! — перхая от смеха, сказал Копылов, догоняя Терпуга. — Белей белой глины сделался!
Терпуг был недоволен: вышло как-то не так, как воображалось, слишком просто, буднично, без эффекта, на низкограбительский лад. Не о том мечталось. Хотелось блеску, стремительного натиска, опасности, быстрой расправы и обогащения. А это что? Грошовые тряпки!.. А Копылов весело перхал от удачи. Поначалу ему было страшновато и как будто стеснительно, а вышло ничего себе, гладко, хорошо.
— Не так как-то у нас, — сказал Терпуг. — Я думал, ты по-настоящему сделаешь… Все ждал… А ты кашемир, платки… На кой черт они?
— Нет, ничего. Лучше бы денег, конечно, да шут его знает, игде оне у него? В курене небось?
— А из-за этого пачкаться не стоило.
— Да ты погоди! Это — пример. Вот к Дуванову зайдем. У этого касция всегда при нем, я знаю. А Рванкин — хитрый черт, в лавке денег не держит. Пойдем к Дуванову! Выну ножик — на стол деньги! Руки кверху! По доброй совести… А не даст по доброй совести, возьмем сами…
Терпуг молчал, Похоже было, что упал уже духом. Но когда подошли к бакалейной лавке Дуванова, он сказал Копылову:
— Только не тяни ты эту канитель… Враз, не копаться!.. Дуванов читал «Биржевые ведомости». Он не сразу оторвался от газеты и взглянул на посетителей равнодушно, молчаливо-вопрошающим взглядом. Прежде он держал кабак, и в нем выработалась привычка к флегматически-презрительному взгляду на большую часть человечества. С покупателями он не терял лишних слов, цены назначал решительные, товар у него был такого свойства, что выхвалять его не было особой надобности. И торговаться не любил.
Копылов вошел с видом решительным, резко стуча сапогами. Сердце забилось у Терпуга. Вот он сейчас крикнет:
— Руки вверх!
И тогда этот читатель газеты присядет па корточки от страха. А они заберут кассу и уйдут, приказавши ему не двигаться с места в течение десяти минут.
Копылов строго кашлянул. Готовился крикнуть: руки вверх! Но вместо этого не совсем уверенно сказал:
— Дай-ка нам… розового масла…
— Не имею такого, — равнодушно ответил Дуванов.
— Ну, какое имеешь… Духовитого, словом сказать!
— Есть репейное. На разные цены: в пятнадцать, в четвертак… есть за сорок…
— Давай за сорок!
Дуванов не спеша поднялся с табурета, подошел к полкам и выбрал один из розовых флаконов. Копылов взял его в руки, нерешительно повертел. Потом коротким ударом о стойку отбил горлышко. С некоторым недоумением, но молча и выжидательно Дуванов глядел, как он палил масла на ладонь, помазал голову, усы и молча передал флакон Терпугу. Терпуг поднес флакон к носу, понюхал, потом поставил на полок и сказал грустным голосом:
— Пахучая вещь!
— Мажь голову! — наставительно сказал Копылов. Но Терпуг не обратил внимания на его слова, нахмурился и сказал мрачно:
