Грэм Грин - Десятый
— Устали? — спросил он.
— Нет.
— Мне все еще странно идти по прямой, привык — то вверх, то вниз.
Она не ответила. Ее молчание было ему приятно: ничто так не сближает, как молчание, и ему верилось, что, если эта тишина между ними еще продлится, все у них будет хорошо.
Больше они не обменялись ни словом, пока не дошли почти до самого Бринака.
— Отдохнем немного перед городом, — сказал он.
Они облокотилась о чью-то ограду и постояли, давая передышку натруженным ногам. По дороге со стороны Сен-Жана со стуком катила телега. Это был Рош. Он натянул вожжи, и лошадь остановилась.
— Подвезти? — предложил Рош. За эти годы он завел привычку поворачиваться к собеседнику в профиль, пряча правый бок, и это придавало ему вид нахальный и надменный.
Тереза Манжо покачала головой.
— Вы ведь барышня Манжо? Не дело вам ходить пешком в Бринак.
— Мне захотелось прогуляться.
— А это кто? — Рош кивнул на Шарло. — Работник ваш? У нас в Сен-Жане о нем слыхали.
— Он мой друг.
— Вы бы, парижане, поостереглись, — сказал Рош. — Вы не знаете здешних краев. Сейчас здесь столько народу ходит попрошайничает, никого нельзя в дом пускать.
— Какие вы, деревенские, все сплетники, — неприязненно произнесла Тереза Манжо.
— А вы? — обратился он к Шарло. — Чего помалкиваете? Нечего сказать, что ли? Тоже парижанин?
— Можно подумать, что вы из полиции, — сказала Тереза Манжо.
— Я из Сопротивления, — ответил Рош. — Присматривать тут — моя обязанность.
— Война ведь уже кончилась, разве нет? И вам больше нечего делать.
— Как бы не так. Она здесь только еще начинается. Предъявите-ка мне лучше ваши документы, — сказал он Шарло.
— А если не предъявлю?
— Кто-нибудь из наших заглянет к вам домой.
— Дайте ему, пусть посмотрит, — сказала Тереза Манжо.
Чтобы взять у Шарло бумаги, Рошу пришлось отпустить вожжи, лошадь, почуяв волю, тронулась с места, и он сразу превратился в растерянного, беспомощного мальчика, который не умеет справиться с лошадью.
— Ладно, — пробормотал он, — получите обратно.
И подхватил вожжи.
— Я помогу пока подержать вашу лошадь, — предложил Шарло с нарочитой, оскорбительной любезностью.
— Вы лучше выправьте себе правильно документы, эти недействительны. — Он обернулся к Терезе Манжо: — Смотрите будьте осторожны. Тут сейчас много пришлого народа, невесть что за птицы, беглые. А этого я уже где-то видел. Могу поклясться.
— Он каждую неделю бывает в Бринаке на рынке. Вы его, наверное, там видели.
— Ну, не знаю.
Тереза сказала:
— Вы напрасно придираетесь. Это человек честный. Сидел у немцев в тюрьме. Он знал Мишеля.
— Выходит, он и Шавеля знал?
— Да.
Рош еще раз заглянул ему в лицо.
— Странно, — проговорил он. — Мне потому и показалось, что я его знаю. Он сам немного смахивает на Шавеля. Голос похож; лицо-то, конечно, совсем другое.
Шарло произнес раздельно, стараясь не сбиваться больше на предательскую привычную скороговорку:
— Теперь бы вы не сказали, что у него голос похож на мой. Он шамкает, как старик. Тяжело перенес заключение.
— Еще бы. Привык тут к легкой жизни.
— Вы, наверное, были его другом, — сказала Тереза Манжо. — В Сен-Жане все — его друзья.
— Не угадали. Кто его хорошо знал, не мог с ним дружить. Он и маленький был паскудник. И трус. Девчонок боялся. — Рош усмехнулся. — Он со мной делился. Думал, что я ему друг, пока со мной несчастье не приключилось. Потом-то он меня не выносил, потому что он себя умником считал, а я стал не глупее его. Когда лежишь в постели и месяц, и два, то либо помрешь, либо ума наберешься. Но он мне про себя такое рассказывал! Кое-что я и теперь еще помню. Тут была одна девчонка на мельнице в Бринаке, нравилась ему…
Потрясающе, чего только человек не забывает. Может быть, то личико, неумело нарисованное на обоях?.. Он ничего не помнил. А ведь когда-то…
— Уж как он по ней обмирал, — продолжал Рош, — а подойти не решился. Лет четырнадцать ему тогда было. Или пятнадцать. Трус, каких мало.
— Почему же в деревне его все любят?
— Да не любят они его, — объяснил Рош. — Просто они вам не верят. Не поверили, что человек согласился умереть за деньги, вот как ваш брат. Считают, что без немцев тут не обошлось. — Его черные глаза фанатика впились в лицо Терезы. — А я верю. Он ради вас это сделал.
— Хорошо бы, вы и их убедили.
— А что, беспокоят они вас?
— Ну, не то чтобы беспокоили, этого нельзя сказать. Я старалась с ними по-дружески, но я не люблю, когда мне кричат всякое. Сами не решаются — детей подучивают…
— Здесь народ подозрительный.
— Если люди из Парижа, это еще не значит, что они сотрудничали с немцами.
— Вам бы надо было ко мне обратиться, — сказал Рош.
Она переглянулась с Шарло.
— Надо же, какой важный. А мы-то о нем и не слыхали.
Рош полоснул лошадь кнутом, и телега покатила прочь. На расстоянии им открылся его правый бок — подшитый выше локтя рукав, культя, торчащая, как короткая дубинка.
Шарло мягко упрекнул ее:
— Ну вот, еще одного врага нажили.
— Он не такой плохой.
Она так долго смотрела ему вслед, что Шарло ощутил первый ядовитый укол ревности.
— Смотрите остерегайтесь его.
— Говорите, как будто вы с ним знакомы. Вы ведь его не знаете? Ему показалось, что он вас где-то видел…
Он не дал ей договорить:
— Просто я знаю таких людей, и все.
12
В тот вечер, после возвращения из Бринака, Тереза Манжо вела себя как-то необычно. Она настояла на том, чтобы впредь есть в столовой, а не на кухне, где до сих пор собирали на стол всегда впопыхах, словно в ожидании настоящего хозяина, который вот-вот должен появиться и выгнать их из своего дома. Чем вызвана эта перемена, Шарло не знал, но в его представлении она была как-то связана со встречей на дороге в Бринак. Может быть, разговор с Рошем о Шавеле придал ей уверенности в себе, она почувствовала, что есть в Сен-Жане по крайней мере один человек, расположенный к ней дружески, готовый, если что, за нее заступиться.
Шарло сказал:
— Тогда надо там подмести.
И, взяв швабру, пошел к лестнице. Но девушка остановила его:
— Мы этой комнатой ни разу не пользовались.
— Да?
— Она все время стояла запертая. Там все так шикарно. Специально, чтобы ему в ней красоваться. Представляете, как он там сидит, попивает вино и звонит слугам?..
— Картина из дешевого романа, — сказал он и ступил на лестницу.
— Вы куда?
— Убрать в столовой.
— А откуда вы знаете, где она находится?
У него ёкнуло сердце — словно шагнул, а ступеньки под ногой не оказалось. И ведь все время был так осторожен, так старался показать, что не имеет понятия о расположении комнат и чуланов.
— Действительно, о чем я думал? Вас заслушался.
Но она не удовлетворилась его объяснением и не отводила от него внимательного взгляда.
— Иногда мне кажется, — проговорила она, — что вы знаете этот дом лучше, чем я.
— Я бывал в таких домах. Они все устроены на один манер.
— А я знаете, что думаю? Что, может быть, Шавель в тюрьме хвастался, какой у него дом, даже план рисовал, вот вы и запомнили…
— Да, он много рассказывал.
Она отперла дверь столовой, и они вместе вошли: там стояла тьма, ставни на окнах были закрыты. Он знал, где выключатель, но, соблюдая осторожность, нарочно долго шарил по стене, прежде чем зажечь свет. Это была самая большая комната в доме, посредине ее стоял длинный обеденный стол, зачехленный и похожий на катафалк, на стенах немножко вкривь висели портреты умерших Шавелей. Шавели, начиная с семнадцатого столетия, все были адвокатами, за исключением нескольких младших сыновей, которые пошли в священники; в простенке между окнами висел один епископ, и его длинный, свернутый на сторону нос следовал за ними вдоль всех стен, от портрета к портрету.
— Ну и семейка, — сказала она. — С такими предками он, может, и не виноват, что такой уродился.
Шарло, задрав свой длинный нос, встретил взгляд длинноносого прадеда — человек в епископской мантии взирал сверху вниз на человека в зеленом фартуке. И от этого надменного, укоризненного взора Шарло поспешил уклониться.
— Ну и семейка, — повторила девушка. — А ведь женились. И детей заводили. Можете вы представить, чтобы вот такой был влюблен?
— Это со всяким случается.
Она засмеялась. Он впервые слышал ее смех. Он жадно следил за нею — так смотрит убийца в надежде, что к его жертве вернутся признаки жизни и он окажется в конечном итоге невиновен.
Сквозь смех она спросила:
— И как они, по-вашему, это выражают? Шмыгают своими длинными носами? Проливают слезы из своих адвокатских глаз?
