Вильгельм Дихтер - Олух Царя Небесного
— Войдет, — успокоил ее пан Рыглинский и стал снимать дверь с петель. — Коли ко мне вошла, и сюда войдет.
* * *В полдень мы с матерью пошли на кладбище искать могилу отца. Мать все время поправляла волосы. Я никогда не был на кладбище и боялся, что там крысы — живут в лабиринтах под землей. Когда мы сидели в колодце, я все время трогал сырые стены, чтобы убедиться, что оттуда не вылезает крыса.
Мы дошли до места, где лежали обломки камней. Мать сказала, что это остатки надгробных плит, которые свалились с телег, когда уничтожали кладбище. Памятники разбили тяжелыми молотками на куски гранита. Сделали это сами евреи, которых сюда пригнали немцы.
— Когда-то здесь были ворота, — сказала мать, проходя между торчащими из земли остатками кирпичных столбиков.
Дорожки заросли травой. Стволы срубленных деревьев были покрыты мхом. Не похоже, чтобы здесь недавно копали. Отцовской могилы нигде не было. Мать соскребала с камней глину в поисках древнееврейских букв. Но либо букв было слишком мало, либо фамилии были ей незнакомы. Да и лежали тут в основном бедные евреи с Нижней Волянки. В конце концов она все-таки нашла что-то знакомое и, ориентируясь по разбитым надгробьям, чуть ли не бегом бросилась вперед. Я догнал ее, только когда она остановилась.
— Тут лежит бабушка Миня, — сказала она. — Какое счастье, что она не видит своей могилы.
Я оглянулся. На каменной плите, напоминавшей тротуар, стоял отец. В темном костюме в полоску, с белым платочком в кармашке. В галстуке серебряная булавка. Он нагнулся и поднял с земли блестящий камень.
«В каждом камне есть кристаллы, — сказал он матери, которая стояла рядом со мной. — Можно их выплавить, и тогда в камне останутся дырки».
Мать вынула платочек у отца из кармашка и, встав на цыпочки, смахнула каменную пыль, осевшую на лацканах и на плечах. Он с улыбкой покачал головой, и мы отправились в кондитерскую есть пирожные.
* * *По могилам прыгали птицы.
Со стороны города приближался мужчина и два мальчика, тащившие тележку на колесиках. Они въехали на кладбище и остановились неподалеку от нас.
Мужчина снял с тележки лопату и воткнул в землю. Внимательно приглядевшись, направился к нам.
— Дочка Манделя? — неуверенно спросил он.
Мать кивнула.
— Какая радость увидеть кого-то живым! — сказал он. — Я — Майер.
— Я вас узнала, — ответила мать.
— Там, на тележке, моя жена, — продолжал мужчина. — Умерла в укрытии, когда ей делали выскабливание. Вот, привезли похоронить. До сих пор лежала в лесу.
Мы посмотрели в сторону тележки. Мальчики рыли могилу.
— Сыновья, — пояснил он.
Ночью на Терезиной кровати под нами трещали доски; ворочаться приходилось осторожно, чтобы не насажать заноз. Лежа на левом боку с подтянутыми к подбородку коленями, я воображал себя гусаром. С мечом в руке, летел на огромном коне. Цокали копыта. Шумели крылья, и гремели доспехи тех, кто мчался за мной. Враг убегал так быстро, что его не было видно. Однако я забыл про копья и вынужден был прервать атаку. С мечами и копьями мы снова понеслись вперед. А поводья? Я на скаку пригнулся к конской гриве и схватил поводья зубами.
На следующее утро пришла Хирнякова. В пальто и бумазейных перчатках. Обняла мать одной рукой; в другой она держала бумажную сумку.
— Какое счастье, что вы живы! — закричала она. — И он! Матушка моя говорит, это истинное чудо.
— Другие матери бросали детей, но я не из таких.
Хирнякова повернулась и положила на стол сумку, из которой посыпались спичечные коробки.
— Это вам, — сказала она. — У меня целый ящик — от немцев.
Андя Кац собрала спички и поставила сумку на буфет рядом с книгой.
— Моя двоюродная сестра, — представила ее мать.
Женщины обнялись, тряся косами.
— Еще какие-нибудь дети уцелели? — спросила Хирнякова.
Мать начала перечислять, загибая пальцы:
— Рутка Сак. Ей десять. Марьянек Крайсберг. Четыре года. Сидел в укрытии с матерью. Юрек Пордес. Пятнадцать. Сын инженерши Пордес, она теперь официантка в столовой НКВД. Ну и дочурка Таненбаума… Сколько же ей?
— Пять, — сказала Андя Кац.
— Андя, — сказала мать, — пряталась с Таненбаумами.
— Жив еще маленький Вайс, — вспомнила Андя Кац. — Он был на арийской стороне.
Хирнякова вытерла перчаткой глаза и сказала:
— Матушка приглашает вас с сыном на обед.
— На обед? — удивилась мать. — Да ведь она нас не знает.
— Она говорит, вы голодные.
— Когда? — спросила мать.
— Сегодня.
Во второй половине дня, на Панской, возле моста через Тисменицу, в домике с белыми занавесками мы сели обедать. На столе, накрытом скатертью, стояли четыре глубокие тарелки. У каждого была своя ложка и вилка, но ножей было только два (у мамули Хирняковой и у моей мамы). Матушка Хирняковой принесла из кухни кастрюлю украинского борща и корзинку с хлебом. Мать попросила тряпочку и подстелила ее под мою тарелку.
— Чтоб не напачкал, — сказала она.
Матушка Хирняковой разлила борщ по тарелкам. В моей, среди свеклы, картошки, капусты и фасоли, лежал кусок вареного мяса.
— Подожди, — шепнула мать, — не начинай первым!
Я глотал слюну, и от этого у меня заболели челюсти. Матушка Хирняковой три раза перекрестилась и взяла в руку ложку.
— Осторожно! Нагнись! — снова шепнула мать.
При первом же глотке челюсти свело судорогой. Я чуть не выплюнул борщ. В тарелку закапали слезы. Когда немного отпустило, я сунул в рот следующую ложку, но судорога повторилась.
— Вкусно? — спросила Хирнякова.
— Очень, — ответила за меня мать.
Я подумал, что это отцовская месть, и начал молиться: «Папа, прости меня. Не делай мне больно». И боль как рукой сняло. Я ощутил вкус борща. Разваренная фасоль, обрывки капустных листьев, обжигающая язык картошка и большие куски свеклы. Я торопливо отправлял в рот ложку за ложкой. Мясо даже не разжевывал. Щеки у меня раздувались. Но и этого мне было мало! Я готов был лакать, как собака, не отрывающая морды от тарелки! А когда показалось дно, стал беспокойно поглядывать на кастрюлю.
— Смотри в тарелку, — прошипела мать, — не то насвинячишь.
Женщины говорили об отце. Мать сперва плакала, а потом сказала что-то злым голосом. Но что? Я не прислушивался. Глаза и уши открылись, только когда в кастрюле ничего не осталось.
* * *На третий день утром пришла Салька Крохмаль и принесла матери новое белье. О том, что ей не в чем ходить, Салька узнала от Анди Кац, когда та покупала у нее пуговицы. Крохмали, перед тем как отдать немцам свой магазин с чулками, трусами и лифчиками, спрятали у людей немного товара. И теперь некоторые отдавали им то, что уцелело. Мать надела новое белье и пошла в город. Там она встретила Витку Астман, и Витка подарила ей пятьдесят рублей.
Вторая половина дня была не такой удачной. Кто-то, кому мать дала тридцать коробков спичек на продажу, принес их обратно, заявив, что не нашел покупателя. Потом, когда мы заглянули внутрь, оказалось, что в каждом коробке не хватает половины спичек.
На четвертый день мать начала работать официанткой в столовой НКВД. Ее поставили помогать инженерше Пордес. Обе получили работу благодаря поварихе, пани Баум, которая помнила их еще по довоенным временам.
Столовая размещалась над подвалами, известными матери по первому погрому. Два раза в день, в час и в семь, в зал с большими окнами вваливались гурьбой русские офицеры. Они усаживались за длинные столы, на которых стояли корзинки с нарезанным хлебом. Инженерша Пордес и мать приносили из кухни тяжелые подносы с тарелками супа и тут же бежали за следующими. Когда последние офицеры получали свои порции, те, что уже поели, требовали добавки. Супы пани Баум пользовались успехом. Тарелки со вторым были легче. Как правило, офицеров кормили шницелями с капустой и картошкой, политой топленым салом. Бывали и зразы, и жаркое из свинины, но реже. Кроме подачи к столу и мытья тарелок, официантки чистили картошку, рубили капусту и резали морковь. А также драили песком кастрюли и выносили мусор. За это пани Баум разрешала им уносить домой остатки.
Я их съедал и с набитым животом залезал на кровать. Мать, моясь в тазу, жаловалась Анде Кац, что у нее все болит. Сытый, я переворачивался на спину и глядел в потолок, пока не засыпал.
Ночью в меня стреляли немцы.
На пятый день мать зацепил офицер в поплиновой рубахе с большими орденами и с золотыми звездами на широких погонах. Она подумала, генерал. Пришел этот русский поздно, когда другие уже выходили. Когда мать поставила перед ним тарелку, он схватил ее за руку.
— Ты, конечно, не официантка?
— Мой муж был инженер.
— Что значит — был?
— Он погиб.
— Так ты одна?
