Андрей Белый - Москва под ударом
Опускалися вниз, расходясь: Айвазулина, Бабзе, Ве-машко, Глистирченко-Тырчин, Икавшев, Капустин-Копанчик, Нахрай-Харкалев, Ослабабнев, Олябыш, Олессерер, Пларченко, Плачей-Пеперчик, Шлюпуй, Убавлягин, Уппло, Фердерперцер; доцент Лентельцель, Эраст Карлыч, с профессором Узвисом уговорились: катнуть в Летний сад.
Уже белым деньком дошутили они юбилей.
____________________Бирюзовились воздухи; ласточка забелогрудилась, взвизгнула, взвесяся в воздухе; крылышками поморгала на месте, – под белой абакой столба тупо тукнулась носиком в мушку; и – визглыми вертами дико расстригла бирю-зенький мир; и за нею другая пошла; там – мельканье, виз-жанье; и – лопнул стеклянный колпак небосвода разблес-канным залпом лучей; и полезло надутое солнце: кричащими жарами; день утомительно вспыхивал: пламенем.
Улица бросилась в выжелтень пламени.
Глава вторая. НЕГОДЯЙ
1
Переулочек жаром горел, вонький дворик подпахивал краской: маляр облиловил фасад; затрухлели, лущась, щербневатые почвы, желтевшие дикою редькой; Дряхлена Ягинична вешала рвани и драни; в заборный пролом, над которым зацвикала птичка, открылись вторые дворы – с провисением стен, с перекраивами крыши, с дымоходами, с ямой; свинья, задрав визглое рыло, там чвакала в млякоти; прела конюшня под ласткой, откуда торчали по-прежнему: кузов рыдвана, пролетка с протертым крылом, сани, ящик кареты; висели – постромки, провиток кнута, перетертая в деле шлея. Все – по-прежнему. Спрашивали:
– Где же чортова курица?
Грибиков больше не тыкался старым евнушьим лицом с протабаченной истиной; может быть, – всюду он выступил: летнее время; и всюду росли теперь грибики; даже – на пнях: род поганок. Не сядешь на пень.
Паутина рвалась, на которой висел годов двести из сплетен – лихих, переулочных, цапких, московских, – Кащеем: над жужелем мух, – тех, которых посасывал; охая, слег, неполезных грибочков откушавши; и – шебуршил с простыней под лоскутным своим одеяльцем безруким таким червяком, искривленным и перекоряченным: в свойствах тряпьевых. Стал бабою. Сети рвались.
И все, скрытое ими, являлось наружу: гаганило; гики пошли по московским трактирам; галданы – по чайным; уже салотопный завод бастовал; волновались у Цинделя; на мыловаренном переставали работать; выскакивали в переулок; устраивали под заборами – сбродни и сходни. В портках айдаком оттопатывал кто-то под вечер.
Летят ягоды, лимоны –Поднимают Харитоны.
Какой-то дворыш из Китайского дома, куда собирались, по мненью Парфеткина, только уроды природы, – дворыш, проглаголив три дня, предвещал – глады, моры и трусы; по небу летала звезда; объяснили: с метеорологической станции шарик – с привязанным факелом; мальчик родился с главой петуха: кукарекнул и умер; а трупик не похоронили, но в банку со спиртом закупорили, – показать: вот какие младенцы пойдут.
Меньшевик Клевезаль перестал появляться.
Зато Николай Николаевич Киерко, верткий и легкий, порхал в переулках; «пох-пох» – отлетала дымочками через плечо его за спину трубочка: в нос и в глаза за ним шедшим; казалось, что палочка Киерки, – жезлик Гермесов – крылятами бьется, неся в легком верте танцующем: из дому – вдоль по районам Плющихи, Пречистенки, Дорогомилова, Пресни.
Казалось, что Киерко – серенький вихорек.
На Телепухинский двор приходил очень дельный портной, Вишняков, – горбозадый, тщедушный уродец; при-юркивал задницей; был – цветолюб, детовод, обнаруживая щебечи: девченят и мальчат; все-то ерзает задницей с ними, поднявши опинечек бородки; визгун добродушный, – на цветики щурится:
– Эй, егоза, посмотри-ка – и лик изможденный болезненный, – призрачным, светоприимчивым станет.
– Какой дворик вонький, а – фролки цветут. Вокруг – цвикают пташки.
Когда задирали его, становился весьма щепетильным; дул губы колечком; и щеки подсасывал; точно гусак, щипаком наступал он; и, вытянув шею, словами ущипывал: очень занятно и очень разумно; совсем ничего, что по звуку весьма неприятно дрежжал.
Он ходил к Тимофею – в конюшню.
Под фырки и чавк лошадей заводил разговоры о том, что спасать себя надо от жизни зловредной:
– Спасайся, – спасая.
Поднявши оглобли, внимал Тимофей; и – дыр-дыр – шарабан он выкатывал с полу бревенчатого в раскатай предконюшенной пыли: отмыть колесо от присохи:
– Так точно.
– Отсюда – что следует? – отеческим голосом воздух разделывал.
Точно дрежжал Псалтирем Вишняков: лик, похожий на «ижицу с ухами», – ухами дергался.
– Чорт его знает!
– Спасая, – спасайся! – бывало, уставится носом, как мышечкой, он.
– Образовывать можно, к примеру, – отряды для этого: армией двинемся.
И доставал табаковку; ущепывая крепкий табак; наставлялся лицом (приходилось лицо по живот) в Тимофеев живот; ему женщина в белой рубахе, но с красно-кумачным оплечьем, бывало, внимает:
– О, господи!
А Тимофей приподымет оглоблю и катит в конюшню – дыр-дыр – шарабан; там – подскоки подкованных ног и помахи хвостов (оттого, что летают кусливые длинные мухи, паутки); и – ластка под небо испуганно дернет.
Портной завелся на дворе оттого, что он хаживал к Яше: он снюхался, видно, с княжною в штанах.
____________________В эти дни задувал тепелок.
И над крышами дергались змеи; от дворика вихорок пыли вывинчивал, чтобы свинтиться с пылями, которые вздул Гнилозубов второй, потому что район переулочный – вихорел; то есть: квартиры подпыливали; заходивши винтами, заползав ужами, – они выволакивались из окошек на улицу; столб пылевой над Москвою бросался под небо, став хмурью и бурью; за тридцать пять верст извещались окрестности: вихрище – близится.
Вот отчего порвалась паутина, а Грибиков – слег.
2
Накануне еще неполезных вкушений своих он пытался просунуться в спор: под окошко; стояли там – Клоповичен-ко, печник и рылястый мужик; топорищем с размаху при-кряхтывал он по тесине; печник лякал пальцами глину.
И – слышалось:
– Долго ли будем хворать – от своего от хвоста? Это выслушав, Грибиков – дергом: за форточку:
– Ладно, – ужо тебе будет, – сказал он себе.
И подвыставил ухо; к нему приложился, чтоб голос услышать:
– Полено к полену…
Рылястый мужик положил свой тяпок топором на тесину:
– И будет…
Нос выставил Грибиков:
– Кто бы?…
– Костер тебе!…
Старою шамою он – к мужичку: сверху вниз:
– Ты что знаешь?
Поскреб безволосье куриною лапой.
– Я?
– Ты!…
– Я… которое – знаю, которое – нет… Кекал Грибиков:
– Вот и не знаешь. И сфукнул в кулак.
– Я то знаю, что валятся, точно в помойную яму, в нас всякие дряни…
Шипнул как на печке кусочек коровьего масла:
– В большую, брат, яму, – побольше и хламу… Ответил плёвом.
____________________Подпахивал ямник, к которому шла в подчепечнике старая: с грязным ведром; раздавалось:
– Буржуй щеголял лошадьми!
– В щеку бил!
– Чертопханил.
– Кокошил…
– Куражился.
Грибиков лез из окошка глистой. Агитировал Клоповиченко:
– Когда забастовка, то липнет буржуй с поцелуями; ты его в – губы, он – щеку, не губы, подставит.
Не выдержал Грибиков:
– Умокичение! Гадил глазами.
Печник остроумничал и лякал пальцами с мокрою глиной:
– Буржуй из яйца, из печеного, высидит цыпу: зажарит – да сам же и слопает.
Грибиков – дернулся:
– Мир сотворили, да вас не спросили. Отплюнулись; и – продолжали свое; меж собой.
– Цыпу лопаешь?
– Хворостом брюхо напхай, – такой урч!
– Едим с урчами!
Грибиков сверху рукой гребанул:
– Оттого ты урчишь, что горшок каши слопал – роташку поджал: стал роташка полоской.
Не слушали:
– Едак восстанешь.
– Давайте же вместе урчать: урч подымем такой, от которого город провалится.
Грибиков трясся костлявым составом, свой палец в них тыкая:
– Можно сказать, – он шипел, как вода, пролитая на печь, – из болота вольно орать чорту.
– Сам чорт!
– Против явности спорите.
– Сам против явности сел: с сундучищами. Грибиков тут поперхнулся простуженным кашлем, схватясь за грудашку; и – сплюнул:
– Не плюйся!
– Ты что?
– А ты что?
– Я-то – то… Ты-то – что?
– Ты не чтокай!
– Шаров на меня не выкатывай. Сверху грозил им рукою:
– Трень-брень, – малодошлый работник, а – тоже вот… Чуть он не выскочил из-за окошка:
– С подшипником сделал – что?… А?
Ему – взлаем:
– Рабочий закон защищаю от хапов.
– Правов не имеешь!
– Сын курицын: шкуру содрать!
– С самого-то уж содрана: ходишь без шкуры. Два пальца поставил:
– Моя шкура, – пальцы согнул, – хоть не черного соболя.
Третий свой палец просунул меж ними:
– А все же – своя она. Кукиш показывал:
– На!
И захлопнул окошко.
